Ты помнишь, брат - [36]

— Спокойствие и терпение. Пройдет. Дело времени, как все на земле. Ты переживаешь одновременно любовь подростка, которая приходит в пятнадцать лет неизбежно вместе с юношескими прыщами, и любовь взрослого человека.

— Да, но самое худшее другое: я не хочу, чтобы прошло. Вот теперь я понимаю наркоманов!

— Н-да! Это уже, кажется, серьезно, старик.

— Конечно, серьезно.

— А как ты это совмещаешь, — мы говорили очень тихо, сидя рядом на софе, — с другой твоей работой?

— Тут я тверд. Будто какой-то тайный уголок в душе, закрытый со всех сторон. От всех оберегаю. И не думай, я про нее кое-что разузнал. Она-то сама очень мало о себе рассказывает. А я выяснил: она дочь полковника, не отставного, на действительной службе. И вдобавок — единственная дочь.

— О, черт!

— Представь себе. Она мне, правда, сказала, что ушла из дому несколько месяцев тому назад и живет с двоюродными сестрами.

— А, так с тобой она, значит, не живет?

— И да, и нет. Приходит, когда вздумает. Я ей дал ключ. И уходит, когда вздумает. Говорит, раз я от нее все скрываю, она тоже вправе иметь свои секреты.

— То есть, по сути дела, она что тебе предлагает? Зашла — ушла?

— Ну, конечно. Это-то меня и мучает. Но что мне с ней делать? Скажи, Педро Игнасио, что мне с ней делать?

Что я мог ему посоветовать, черт побери?

— Да, действительно, кисленькая история. Уезжай на остров Пасхи. Или на какой-нибудь необитаемый, как Робинзон.

— Без нее? Не будь свиньей! Такие советы меня не устраивают!

Она рывком открыла дверь ванной и встала на пороге — капельки воды на плечах, свежая, как лилия, соблазнительная, как блюдо с вишнями.

— Какие это советы он тебе дает?

— Чтоб не ходил на вскрытия, если ему там делается дурно, как он говорит.

— Да, это ужасно, — пробормотал Лучо, словно во сне. — Но, прости, любовь моя, я заговорился, сию минуточку принесу тебе чаю.

Лучо побежал на кухню; она покрутила носиком, будто подозревала что-то, уселась без всякого стеснения в кресло и заложила ногу на ногу. Полноги видно! Ой, мамочки!

— Это твой медвежонок? — выговорил я наконец, поперхнувшись чаем.

— Да. Тебе нравится? Упругая нога, нежная кожа.

— Нравится. Только разве у медведей глаза розовые?

— Вот еще! Этот — прелестный! — Она встала, взяла медвежонка и снова уселась, стала его укачивать, целовать в нос — в черную пуговицу.

Теперь не полноги, а три четверти, почти вся нога видна!

— Где-то я читал, — я изо всех сил старался глядеть только на медвежонка, — что медведи коварны, их невозможно приручить по-настоящему. Медведь может много лет выступать в цирке, ездить на велосипеде, и вдруг в один прекрасный день не узнает своего дрессировщика и съедает его.

— Ничего подобного! Неправда! Значит, дрессировщик его бил! — Она прижала медвежонка к щеке, теперь они оба смотрели на меня, две мордашки. Два блестящих, как жуки, внимательных глаза, и еще два — круглые, глупые.

— Ты слыхал, рыжего из университета выгнали? — крикнул из кухни Лучо.

— Нет, не знал. А за что?

— Неизвестно.

— Неправда, — зашептала она; — Лучо уверен, что за политику, а я знаю его девушку. Он впутался в нехорошую историю… — От ее волос шел запах влажных трав- Но я тебе обещала Гогена и не дала…

— Не надо, Гоген меня раздражает.

Хоть Лучо и говорил мне о наглухо закрытом со всех сторон уголке в его душе, я все же не решился на этот раз просить его помощи. Надо было уходить. шр

— У меня еще Ренуар есть…

— Еще хуже, сладкий, как сахар. Лучо! — крикнул я и сам услыхал, что крик мой похож на вопль утопающего.

— Иду, иду. Не кричи.

— Понимаешь, мне надо идти.

— Нет, подожди. Еще одну минуту…

— Не могу, уже шесть.

— Одну минуту, всего только одну минуту.

Она тоже явно хотела, чтобы я не уходил, чтоб остался. И начала играть молнией на блузке — то опустит, то поднимет.

Не могу больше. Сейчас скажу решительно, что ухожу. Я закрыл глаза и встал. Но не торопился. Приятно ведь знать, что ты такой волевой, такой сильный человек.

— Он в самом деле уходит, Лучо! Иди скорей сюда!

Лучо выскочил из кухни в пестром фартуке до самых щиколоток:

— Не уходи же, не будь свиньей. Я готовлю для вас маисовые лепешки с сыром, такие у нас в Карабобо делают.

И у меня есть бутылка вина, только года какого не знаю.

Останься. Кроме того, надо отпраздновать…

Я встревожился:

— Что отпраздновать?

— Рождение советской атомной бомбы. Сию минуту передали по радио.

— Не бреши!

— Да, да! Конец американскому шантажу.

— Здорово! Но я все равно должен идти, мне очень жаль. Ты даже не представлять, как мне жаль.

— Я хотел тебе еще рассказать кое-что.

Лучо настаивает, видимо, потому, что нуждается в моей помощи. Он считает, что мы — литераторы — лучше умеем развлекать девушек. Действительно, одинаково трудно представить себе Лучо, забавляющего ее пикантными историями, и ее, слушающую рассуждения по поводу «зверской» гистологии. Но я колебался вовсе не оттого, что надо было помочь Лучо; нет, раздражающий запах сыра остановил меня. Что со мной происходит? Неожиданно еще одно действующее лицо решительно выступило на сцену — голод.

— Ты много лепешек сделал?

— Около двадцати. Она их не очень любит.

— Только лепешки и умеет готовить, — проворчала она. — Подойди-ка поближе. Понюхай. Я вся сыром пропахла!