Ты помнишь, брат - [33]
Больше получаса стояли мы рядом, глядя на огромный город, расстилавшийся под нами. Молчали. Каждый думал о своем, плыл наудачу по извилистым рекам своей души. Горы лиловели, темнели, суровели. А внизу по-прежнему билась, трепетала жизнь. Ночь спускалась в долину, ослепившую некогда своей красотою Педро де Вальдивия[59] и его всадников, сзывала на совет звезды.
Маркиз тронул меня за локоть. Я вздрогнул.
— У тебя сигареты есть?
— Ни одной не осталось.
— Дай тогда денег, пойду куплю.
— Соображаешь? Ты ж меня дочиста обобрал, тебе надумалось приехать сюда на такси.
— А что я буду курить?
Он в бешенстве обежал всю площадку, подбирая окурки, но окурки все были растоптанные, сырые.
— Так ты, значит, хочешь, чтоб я описал свою жизнь?
— Кого интересует твоя жизнь?
— Тебя. Тебя интересует, не трусь, признайся лучше честно.
— Нет, какого черта, вовсе она меня не интересует. Я сейчас вспоминал одно древнее китайское стихотворение. Лето в Китае и сверчки, мильоны, трильоны сверчков, все трещат одновременно, пронзительно, с ума можно сойти. В стихотворении описывается, какой они подняли шум, потом сверчки постепенно умолкают один за другим, и в конце остается один, всего только один-единственный сверчок, и он трещит: «Я здесь, я пою, я выражаю себя!»
— Ну и что из этого?
— Тебе не кажется, что тут то же самое?
— Что то же самое?
— Вот это поднимающееся сюда беспрерывное дыхание города? Послушай. Разве не слышишь? Там два миллиона человек, и каждый выражает себя, желает, чтобы его признали, признали как личность, маленькую, ничем не примечательную, но единственную в своем роде, неповторимую личность?
Маркиз смотрел на меня с изумлением и вдруг завопил:
— Иди ты знаешь куда со своими трильонами сверчков! Я хочу только одного — сигарету. My kingdom for a cigar![60] Даже не за коня; всего только за паршивый окурок.
— Ну тебя к черту! Что я могу сделать?
— Дай мне сигарету.
— Нет же у меня, я тебе говорю.
— Поищи. Поройся в карманах.
— Да нет же, нет, черт бы тебя побрал, пойми!
— Негодяй! Ты их спрятал для себя.
— Нет, старик, не прятал я их. Не можешь терпеть — кури что попало. Хоть шнурки от туфель.
Маркиз расхохотался. От всей души.
— У меня осталось несколько песо, — сказал он, — давай бросим жребий. Кто выиграет, спускается на фуникулере и курит, а кто проиграет… Кто проиграет, черт с ним совсем. Деревьев здесь хватает, пусть вешается на любом…
— Нет, такое мне вовсе не улыбается. Ты меня уже раз обдурил. Я спущусь пешком.
— Ладно, подожди. Подожди меня одну минутку.
Маркиз направился к кассе фуникулера, вскоре оттуда вылез сгорбленный старичок, он смеялся и хлопал Маркиза по спине, Маркиз появился с сигаретой в зубах, другую — для меня — он засунул за ухо; вдобавок старичок разрешил нам бесплатно спуститься на фуникулере. Маркиз не пожелал рассказать, как ему удалось добиться всего этого. Когда спускались, Маркиз вдруг сказал:
— Этого колумбийца я знаю.
— Какого?
— Про которого шоферша рассказывала.
— Он твой приятель?
— Нет. Но я его знаю. Плащи он продал, на эти деньги купил билет на пароход, в третий класс, и вернулся на родину.
— А идею ты ему подал?
— Нет, но я ее одобрил. Здесь он совсем подыхал.
Я поглядел Маркизу в глаза. Он отвел взгляд.
Пешком мы дошли до площади Италии. От стадиона катили один за другим автобусы, болельщики висели на сту-пеньках, сидели даже на крышах. Воздух сотрясался от победного клича: «Молодцы ребята, вот это игра! У-ра! У-ра!»
— Вот они, твои сверчки, — сказал Маркиз, — орут все одну и ту же дрянь.
— Ах-ах, скажите! Тонкий интеллектуал возвышается над массой. Ладно, пока. У меня дела.
Я прошел несколько шагов, и Маркиз окликнул меня. Я не остановился. Маркиз меня догнал, зашагали рядом по бульвару авениды Бустаманте.
— Педро Игнасио.
— Что?
— Мать ушла, когда мне было три года…
— Не рассказывай, не надо. Я и так понимаю.
— Нет, я должен рассказать. Она уехала с театральной труппой. С испанской. Отец сказал, что она умерла, и я поверил. Он даже опубликовал в газетах извещение о ее кончине. Так я и вырос. И только в пятнадцать лет узнал правду…
Ноги у меня подкашивались. Мы остановились. Маркиз не смотрел мне в лицо, стоял, опустив голову, не отрывая взгляда от пуговицы моей рубашки.
— Мать — это окошко, через которое ты вылез на белый свет. — Он схватил меня за лацканы, рванул яростно.
