Ты погляди без отчаянья… - [9]

Чуть свалился я, как мои друзья

         поразъехались кто куда,

И за брата брат умирать не рад,

         Кешта лишь не сбежал тогда.

В неродном краю кончить жизнь свою

         человеку трудней вдвойне.

Как отец родной, он ходил за мной, —

         умирать не давал он мне.

На Кешту гляжу, подойти прошу,

         мысль о нем и та дорога,

Он ни день, ни ночь не отходит прочь, —

         как-никак, а старый слуга.

«Ну, хозяин, как?» – говорит чудак

         и лекарство вливает в рот;

Мой лоб – что огонь: на лоб мой ладонь

         кладет он – не ест, не пьет.

«Будешь вновь здоров, под родимый кров

         к старой матери и жене,

Избежав беды, возвратишься ты», —

         он твердит неустанно мне.

Что ж, конец скрывать, я уж стал вставать,

         когда с Кештой стряслась беда.

Я вот ем и пью, и болезнь мою

         взял старик на себя тогда.

Он стонал три дня, звал в бреду меня, —

         так и принял последний час.

Есть грустить с чего; гнали мы его, —

         а теперь он ушел от нас.

Я в тоске, друзья, безутешен я, —

         чересчур уж судьба строга.

С чем идти домой? – Умер спутник мой, —

         как-никак, а старый слуга.

Два бигха [13] земли

Я имел два бигха, – их нет, землю забрал сосед,

                  не дав ничего взамен.

Раз он мне сказал: «Твой участок мал,

                  продай-ка его, Упен».

Я ж ему в ответ: «Конца-края нет

                  земле твоей, господин,

Что продам я? Бог сохранить помог

                  мне всего лишь клочок один».

Но уперся он: «Если ты умен,

                  то уступишь участок мне,

Я решил свой сад обратить в квадрат,

                  ширину приравнять к длине,

Не мешай, дружок!» Душу страх обжег,

                  и, молитвенно руки сложив на груди,

Пересохшим ртом я шепнул: «Мой дом,

                  мой посев, раджа, пощади.

Тут отец и дед семь десятков лет

                  лили пот, земля – наша мать.

Не избыть беды тем, кто в миг нужды

                  может старую мать продать».

Захрипел бабу, закусил губу,

                  почернел лицом, словно ночь:

«Спорь, коль хватит сил, я тебя просил,

                  а теперь проучить не прочь!»

Пять недель прошли, и насчет земли

                  был составлен ложный указ:

Взял мой дом судья за долги, хоть я

                  не был должен на этот раз.

Жизнь голодных гнет, ненасытен тот,

                  у кого завелась деньга.

Что считать гроши? Ведь рука раджи

                  грабит нищего, как врага.

Я молил, чтоб бог мне помог, чем мог,

                  и мольбы мои впрок пошли, —

Появясь во сне, подарил он мне

                  мир огромный вместо клочка земли.

И вот я – аскет, как саньяси[14], одет,

                  пил воду из рек, где вода свята,

Тешил свой взор громадами гор,

                  посещал святые места.

Но ни на море синем, ни в желтой пустыне,

                  нигде – ни вблизи, ни вдали,

Даже во сне не случалось мне

                  позабыть о двух бигхах родной земли.

На рынках кричащих, в молельнях и чащах

                  промчались пятнадцать-шестнадцать

                лет,

И открылось уму, что бежать ни к чему,

                  ведь спасенья от памяти нет.

Привет, привет тебе, мать! Как не узнать

                  бенгальской земли!

Рокот Ганги и воздух родной, полный ласковой

                тишиной,

                  счастье мне возвратить смогли.

Вот поле… Вот лес… Голова небес

                  склонилась к твоим стопам,

А в манговых рощах птицы поют, надежен там

               прохладный приют,

                  приготовленный пастухам.

Деревни, как птичьи гнезда, хранят из теней

                сплетенный

                  наряд и покой,

А водоемы, что с детства знакомы,

                  зовут зачерпнуть прохладу рукой.

Бенгалка с кувшином идет не спеша, трепещет душа,

                  и глаза мокры…

Как сладко сказать земле моей: «Мать»,

                  встретив ласковый взор сестры.

Промчались два дня – и вокруг меня

                  места родные, – мой сон давнишний.

Тут все как вчера: и дом гончара,

                  и колесница Вишну.

Вот рынок, вот храм, вот склады, а там

                  тропа, что давно знакома,

Я еле дышал, когда добежал

                  бегом до родного дома.

Земля, о стыд, о позор! – Ты изменила мне, тщетно

               блуждает взор —

                  от прошлого нет следа.

Так, значит, вот какова ты, мать, может любой тебя

               пожелать,

                  и отдашься ты без стыда.

Все уважали тебя, пока была ты матерью бедняка

                  и жила от его трудов.

Кто смел бы дурное сказать о земле, скромно

               несущей в своем подоле́

                  груз овощей и плодов?

А ныне порочною стала ты, тебя украшают листва

               и цветы,

                  твой новый наряд богат.

О горе! Постигнуть не в силах я, как ты смогла

                изменить себя

                  от головы до пят.

Я, нищим ушедший в чужие края, сюда вернулся

                ради тебя,

                  Взгляни:

Я оборван… Чудовище! Ты, пока я страдал,

               облачалась в цветы,

                  улыбалась ночи и дни.

Гордишься ты милостями богача, а я так надеялся,