Ты погляди без отчаянья… - [47]

У реки посередине поля

Тело мертвое чандал[86] сжигает.

И чандала обнял Рамананда.

Тот испуганно сказал: «Не надо.

Господин, мое занятье низко,

Ты меня преступником не делай».

Гуру отвечал: «Я мертв душою

И поэтому тебя не видел,

И поэтому лишь ты мне нужен,

А иначе мертвых не хоронят».

И отправился опять в дорогу.

Щебетали утренние птицы.

В блеске утреннем звезда исчезла.

Гуру видит: мусульманин сидя

Ткани ткет и песнь поет чуть слышно.

Рамананда рядом опустился

И его за плечи нежно обнял.

Тот ему промолвил, потрясенный:

«Господин, я – веры мусульманской,

Я же ткач, мое занятье низко»,

Гуру отвечал: «Тебя не знал я,

И душа моя была нагая,

И была она грязна от пыли.

Ты подай мне чистую одежду,

Я оденусь, и уйдет позор мой».

Тут ученики догнали гуру

И сказали: «Что вы натворили?»

Он в ответ им: «Отыскал я бога

В месте, где он мною был потерян».

На небо уже всходило солнце

И лицо святого озаряло.

Золото любви

Робидаш – метельщик, пыль метущий,

Одинок и на дороге шумной,

Оттого что все его обходят,

       Чтоб не оскверниться.

Омовенье кончил Рамананда,

В храм он шествует дорогой этой,

И метельщик, ставши на колени,

Лбом своим коснулся жаркой пыли.

«Друг, кто ты?» – приветно молвил гуру,

И в ответ он слышит: «Прах я жалкий,

Ты же, гуру, облако на небе.

И поток любви твоей, пролившись,

Заставляет петь пыльцу немую

       В лепестках цветочных».

Обнимает гуру Робидаша

И ему любовь свою дарует;

И в душе метельщика внезапно,

Словно в роще, веет ветер песни.

Властвовала Джхали над Читором.

Царственного слуха песнь коснулась —

Сразу все иное ей постыло.

При решенье дел ее домашних

Стала эта рани часто плакать.

И куда ее девалась гордость?

Вот как у метельщика простого

Рани выучилась вере в Вишну.

Но дворцовый жрец ей строго молвил:

«Как тебе не стыдно, махарани!

Робидаш рожден в нечистой касте,

Прах метет он по дорогам пыльным,

Ты ж ему, как гуру, поклонилась.

Никнет голова моя седая

Здесь, в твоем столь нечестивом царстве».

«О святой отец! – сказала рани. —

Тысячи узлов обыкновенья

День и ночь ты только вяжешь крепко,

А как золото любви возникло,

Ты его и не заметил вовсе.

Пусть в пыли дорожной мой учитель —

Подобрал он золото во прахе,

Чистою любовью он гордится.

Ты суров, жесток и тверд как камень.

Мне же надо золота живого,

Пыли дар я радостно приемлю».

Завершение омовения

Недвижи́м был гуру Рамананда

В водах Ганги, обратясь к востоку.

Вот волны коснулся луч волшебный,

Ветер утра заплескал в потоке.

Гуру Рамананда прямо смотрит

На всходящее, как роза, солнце.

Про себя он говорит: «О боже,

Ты в душе моей не проявился!

Подыми свою завесу, боже!»

Солнце поднялось уже над рощей,

Забелел на быстрых лодках парус,

И по небу ярко-золотому

Цапли полетели над болотом.

Омовенье гуру не кончалось.

Ученик спросил: «Зачем так долго?

Час богослужения проходит».

Рамананда юноше ответил:

«Не настало очищенье, сын мой.

Воды Ганги – далеко от сердца».

И подумал ученик: «Что это?»

Луг горчичный залит ярким солнцем.

Свой товар цветочница проносит,

И молочница идет с кувшином.

Душу гуру что-то осенило;

И тотчас же вышел из воды он

И направился сквозь рощу джхау

И сквозь щебетанье шумных птиц.

Ученик спросил: «Куда идешь ты?

Там ведь нет жилища благородных».

«Омовенье я иду закончить».

За песчаной отмелью селенье.

В улочку селенья входит гуру.

Тень густа от листьев тамаринда,

А по веткам обезьяны скачут.

Там жилье сапожника Бхаджона.

Запах кожи издалека слышен.

И кружит по небу злобный коршун.

Кость грызет собака у дороги.

Молвил ученик: «Что это, боже?»

И, нахмурясь, за селом остался.

И сапожник поклонился гуру,

Осквернить боясь его касаньем.

Гуру поднял ласково Бхаджона

И к груди прижал его сердечно.

Тут Бхаджон смущенно всполошился:

«Что вы совершили, повелитель?

Вашей святости коснулась скверна».

Но ему ответил Рамананда:

«Шел я к Ганге, обойдя селенье,

Потому-то с Тем, кто очищает,

Мне сегодня не было слиянья.

А теперь в телах обоих наших

Очищающий поток пролился.

Днем не мог я поклониться богу

И сказал: «Во мне – твое сиянье».

Почему же то, что не случилось,

Вдруг произошло теперь так явно

У обоих нас в одно мгновенье?

В храм ходить уже не нужно больше».

Первое богослужение

Храм властителя трех миров…

Говорят, Вишва Карма, божественный зодчий[87],

Воздвиг этот храм в незапамятные времена.

Камни таскал для него Хануман, царь обезьяний[88].

Сочиненья ученых историков нас убеждают,

Что храм своему божеству построило племя

               киратов[89].

Раджа воинственный некогда край покорил.

Кровью жрецов обагрил он святилища двор.

Божество сохранилось, новое имя приняв,

Под покровом обрядности новой.

Тысячелетнего поклоненья поток вспять повернул,

Но кирату теперь недоступна святыня:

Неприкасаемые не смеют войти в этот храм.

Ныне кират, – от общины отторгнут, —

В селенье своем, на восточном живет берегу.

Он – поклонник без храма, но есть у него

               песнопенье.

У кирата искусна рука, безошибочен глаз.

Он – мастер каменной кладки.

Врезать в медь он умеет серебряные цветы,

Изваять божество из черного камня.

Государь – не защита кирату.

У него отобрали оружье и знаки почета,

Книжную мудрость ему изучать не дано.

На небосклоне кират различает главу золотую

Остроконечного храма,

Издали кланяясь ей.