Ты погляди без отчаянья… - [46]

Они на иностранных языках

Не говорят, а лишь умеют плакать.

Доставь Малати радость торжества.

Ведь ты умен, твое перо могуче.

Как Шакунталу, закали ее

В страданиях. Но сжалься надо мною.

Единственного, о котором я

Всевышнего просила, ночью лежа,

Я лишена. Прибереги его

Для героини твоего рассказа.

Пусть он пробудет в Лондоне семь лет,

Все время на экзаменах срезаясь,

Поклонницами занятый всегда.

Тем временем пускай твоя Малати

Получит званье доктора наук

В Калькуттском университете. Сделай

Ее единым росчерком пера

Великим математиком. Но этим

Не ограничься. Будь щедрей, чем бог,

И девушку свою отправь в Европу.

Пусть тамошние лучшие умы,

Правители, художники, поэты,

Пленятся, словно новою звездой,

Как женщиною ей и как ученой.

Дай прогреметь ей не в стране невежд,

А в обществе с хорошим воспитаньем,

Где наряду с английским языком

Звучат французский и немецкий. Надо,

Чтоб вкруг Малати были имена

И в честь ее готовили приемы.

Чтоб разговор струился, точно дождь,

И чтобы на потоках красноречья

Она плыла уверенней в себе,

Чем лодка с превосходными гребцами.

Изобрази, как вкруг нее жужжат:

«Зной Индии и грозы в этом взоре».

Замечу, между прочим, что в моих

Глазах, в отличье от твоей Малати,

Сквозит любовь к создателю одна

И что своими бедными глазами

Не видела я здесь ни одного

Благовоспитанного европейца,

Пускай свидетелем ее побед

Стоит Нореш, толпою оттесненный.

А что ж потом? Не стану продолжать!

Тут обрываются мои мечтанья.

Еще ты на всевышнего роптать,

Простая девушка, имела смелость?

Флейта

Узкий переулок.

Дом двухэтажный.

Внизу, за решеткой – окно,

Двери – прямо на улицу,

Стены в мутных подтеках,

Обветшалые и облупленные.

Над дверью пришпилен ярлык

С ликом Ганеши,

Покровителя всех начинаний.

В этой комнате я живу и плачу за нее.

Здесь же ящерица обитает,

От меня отличаясь лишь тем,

Что всегда обеспечена пищей.

Я – младший клерк в конторе.

Двадцать пять рупий – жалованье.

Столуюсь я в доме Дотто —

Даю уроки их сыну.

А вечера коротаю

На вокзале – и мне

Не надо платить за свет.

Шипенье паровика,

Рев гудка,

Толкотня пассажиров,

Клики кули…

Но бьют часы —

Десять тридцать.

Домой…

Тьма. Тишина. Одиночество.

На берегу Дхалешвари, в деревне, тетка живет,

У ее деверя – дочка.

Была назначена свадьба,

Благоприятный час

Был избран – но я сбежал

Именно в этот час,

Спас девушку – и себя…

Она не вошла в мой дом,

Но в душу мою вошла.

Даккское сари на ней,

На лбу, у пробора, – киноварь…

Дожди, дожди… Надо

Тратиться на трамвай.

А тут еще вычеты, вычеты…

В переулке гниют

Манго объедки, рыбьи жабры,

Дохлая кошка и прочая дрянь.

Дырявый мой зонтик похож

На жалованье, изрешеченное

Вычетами.

Одежда моя конторская —

Словно душа вишнуита,

Открыта для всех впечатлений.

Темная тень ненастья,

Как зверь в западню, попадает

В мою угрюмую комнату.

Кажется, небытием

По рукам и ногам я скован.

Канто-бабу живет на углу.

Тщательная прическа,

Выразительные глаза.

Он прихотлив и нежен.

Обожает игру на флейте.

И в мерзости переулка нашего

Иногда – средь ночи поникшей,

Иногда – во мгле предрассветной

Возникают внезапные звуки…

А то – на закате, вечером,

Небеса обнимая,

Вековая печаль разлуки

Вдруг запоет протяжно.

И начинает казаться

Нелепостью, бредом пьяного

Переулок этот зловонный.

И кажется – разницы нет

Меж мною, клерком Хориподом,

И падишахом Акбаром.

И в струях грустящей флейты

Влекутся к единому раю

Мой зонтик – и зонт царя…

Но это – мираж.

А там,

Где эта песня, – действительность,

Там,

В бесконечных мгновениях вечера,

Тамал расстилает тени

На берегу Дхалешвари.

И во дворе – она.

Даккское сари на ней.

На лбу, у пробора, – киноварь.

Чистый

Рамананда[83] сан высокий носит,

Молится, весь день постится строго,

Вечером тхакуру[84] носит яства,

И тогда лишь пост его закончен,

И в душе его – тхакура милость.

Был когда-то в храме пышный праздник.

Прибыл сам раджа с своею рани,

Пандиты пришли из стран далеких,

Разных сект служители явились,

Разные их украшали знаки.

Вечером, закончив омовенье,

Рамананда дар поднес тхакуру.

Но не сходит божество к святому,

И в тот день он не вкушает пищи.

Так два вечера случалось в храме,

И совсем иссохло сердце гуру.

И сказал он, лбом земли коснувшись:

«Чем, тхакур, перед тобой я грешен?»

Тот сказал: «В раю мой дом единый

Или в тех, пред кем мой храм закрыли?

Вот на ком мое благословенье.

С той водой, которой я коснулся, —

В жилах их течет вода святая.

Униженье их меня задело,

Все, что ты принес сюда, – нечисто».

«Но ведь нужно сохранять обычай», —

Поглядел на бога Рамананда.

Грозно очи божества сверкнули,

И сказал он: «В мир, что мною создан,

Во дворе, где все на свете – гости,

Хочешь ты теперь забор поставить

И мои владенья ограничить, —

              Ну и дерзок!»

И воскликнул гуру: «Завтра утром

Стану я таким же, как другие».

И уже давно настала полночь,

Звезды в небе млели в созерцанье,

Вдруг проснулся гуру и услышал:

«Час настал, вставай, исполни клятву»,

Приложив ладонь к ладони, гуру

Отвечал: «Еще ведь ночь повсюду,

Даль темна, в безмолвье дремлют птицы.

Я хочу еще дождаться утра».

Бог сказал: «За ночью ль и́дет утро?

Как душа проснулась и услышал

Слово божье ты – тогда и утро.

Поскорее свой обет исполни».

Рамананда вышел на дорогу,

В небесах над ним сияла Дхрува[85].

Город он прошел, прошел деревню,