Ты мерзок в эту ночь? - [10]

Билли показал пистолет, и она сжалась от страха. Лицо побледнело, а вокруг радужек испуганно блеснули белки. Господи, как же она хороша.

— Заткнись, шлюха, — выплюнул он самым жестоким тоном, на который был способен. Ее глаза, как внезапная гроза, заволокли слезы. Билли почти ожидал, что они оставят на щеках багровые дорожки, но нет, они были чистыми, словно капли дождя. Стволом люгера он указал на ночную рубашку. — Снимай.

— Пожалуйста, — прошептала она.

— Заткнись! — рявкнул Билли, ухватился за ткань и дернул в попытке сорвать с нее вещь. Тонкая, но прочно сплетенная материя не поддалась. В ярости он вцепился в ткань зубами, отчего рот наполнился бытовой сухостью нейлона. Рубашка упала. Губами Билли уткнулся в кружево, в кожу. Ноздри уловили лимонно-острую нотку пота. Может, она и впрямь его боялась.

А если нет, то скоро начнет.

Он грубо ткнул стволом девушке в грудь, туда, где различимо стучало сердце. Когда она отшатнулась, он увидел красный след от дула, уже отпечатавшийся на коже. Призрак пулевого ранения. Ему казалось, его болт скоро прорвет горячую ткань джинс.

— Снимай лифчик.

— Пожалуйста, — едва слышно повторила она.

Он сунул пушку ей в лицо, прямо в мягкий рот. Удар стволом разбил ее губу о зубы, и на ней каплями расцвела кровь, полилась, покатилась узкими яркими дорожками вниз по шее. Ее глаза были огромными, синюшный оттенок уступил в них невероятному пурпурному — цвету разлагающейся плоти.

— Заткнись, я сказал!

Ее рука несмело потянулась к передней застежке. После очередного тычка она расстегнула лифчик и сбросила кружевные лоскутки, соскользнувшие с плеч.

Груди у девушки не было.

Уперев дуло ей в сердце, Билли нагнулся и подобрал лифчик, присмотрелся к его прозрачным, как паутинки, чашечкам. Телесного цвета подкладка, твердые шарики розовой резины на месте сосков. Мастэктомия? Но вот ее настоящие соски, маленькие и шоколадно-коричневые на плоской, без шрамов, груди. Соски ведь не пришивают обратно после мастэктомии, так?

Он рванул ее трусики, услышав, как с треском расходится кружево и сдаются резинки. Вот: блестящий треугольник черных волос между матово-бледными бедрами, обычный, без прикрас. Там, меж ее бедер, не притаилось ничего угрожающего, лишь складки розовой плоти, а под ними — отсутствие плоти, дыра, ничто. Верно ведь? Верно?!

Он повалил ее на продавленный матрас и силой раздвинул ноги. А потом все смотрел и смотрел; не мог отвести взгляд.

Мягкая плоть наморщилась в том месте, где яйца были зажаты в пах. Пенис, растянутый, как жеваная жвачка, был втиснут назад, в щель между ягодиц. Хотя нет, не втиснут. Билли заметил металлический отблеск и склонился, чтобы рассмотреть получше.

В головку члена было вдето серебряное колечко, входившее в уретру и выходившее сквозь маленькую морщинку у основания крайней плоти. Оно крепилось к большой английской булавке, глубоко загнанной в складку промежности. Проколы имели сухой, подвижный вид: они были проделаны уже давно, хотя по возрасту паренек выглядел от силы лет на двадцать.

Его глаза, впрочем, оставались пурпурными от страха и столь же покорными. Когда он стягивал с головы роскошную гриву парика, Билли заметил, как дрожит его изящная рука. Настоящие волосы, коротко остриженные и выкрашенные в неестественно белый, по контрасту придавали его коже смуглости. Левое ухо было пробито множеством серебряных подковок, все меньших размером выше по хрящу, мочку правого пронзал единственный рубин, яркий, как капелька крови.

— Ты злишься? — спросил мальчик. В голосе его не звучало ни следа издевки, лишь прежнее мягкое безразличие.

Билли совершенно растерялся. Лыжная маска нагрелась и колола лицо, грубая шерсть промокла у рта и ноздрей. Он стянул ее с головы, уловив треск статики в волосах, поскреб подбородок и нахмурился. Преступник внутри него ускользал, скрывался с добычей из боли и вынужденного ужаса. Парнишка по-прежнему лежал, согнув и раздвинув стройные ноги, и Билли не смог не отметить, что задница у него все такая же круглая и сладкая, как пара спелых манго.

— Так накажи меня, — сказал мальчик.

Билли глубоко вздохнул. Комната, здание и весь мир будто вывернулись вдруг наизнанку. Пистолет лежал рядом, почти забытый, рука все еще сжимала рукоять, но в ней не было сил, не было певучей власти.

— Как тебя зовут? — наконец спросил он, чувствуя себя глупо и почти скованно. Он вдруг осознал, что раньше поинтересоваться и не подумал.

— Иисус.

Если так, то он, должно быть, латинос, а не азиат. Но имя мальчик произнес так, как говорили в баптистской церкви, куда Билли таскала бабушка, как на службах, в которых он ненавидел все, кроме проповедей о мученике на кресте, как в тот день произносили над дедушкиным гробом в гостиной. Не Хей-сус, а Ии-сус.

Билли вообразил священное сердце, утыканное терновыми шипами, которое истекало пылающей кровью в языках алого пламени. Это была не баптистская икона, а католическая, в стиле джорджийского тату-салона. Он представил, как тычет в сердце стволом люгера и разрывает его выстрелом на тысячу подергивающихся ошметков бесполезного мяса. Он снова подумал о теле на кресте, бледном, худом, пронзенном: настоящий сабмиссив, сабмиссив всего человечества. Вспомнил строчку, накаляканную на стене мужского туалета в Порт Авторити —