Ты кем себя воображаешь? - [48]

Из гостиной доносились громкие голоса. Роза узнала голос Патрика — он взмывал над спором, заглушая всех остальных. Роза открыла рот, чтобы сказать что-нибудь, что угодно, отвлечь внимание на себя, — она знала, что катастрофа неминуема. Но как раз в это время в коридоре появился высокий кудрявый мужчина, явно в приподнятом настроении. Он бесцеремонно распихал по сторонам целующихся влюбленных и поднял руки, призывая ко всеобщему вниманию.

— Послушайте-ка, — сказал он, обращаясь ко всей кухне, — там в гостиной этот тип, вы не поверите, что он говорит. Слушайте.

В гостиной, видимо, шла речь об индейцах. Сейчас разговором полностью завладел Патрик.

— Их надо забирать, — говорил он. — Забирать у родителей сразу после рождения и помещать в цивилизованную среду. Давать им образование. И тогда они вырастут ничем не хуже белых.

Без сомнения, он считал, что выражает либеральные взгляды. Если собравшиеся сочли их поразительными — попробовали бы они разговорить его на другие темы, такие как казнь супругов Розенберг, или суд над Элджером Хиссом, или необходимость ядерных испытаний.

— Но вы знаете, у них, вообще-то, есть своя собственная культура, — мягко заметила какая-то девушка.

— Их культура кончилась, — ответил Патрик. — Капут.

Он в последнее время полюбил это словечко. Он пользовался расхожими словами, штампами, речевыми оборотами из газетных статей — например, «массовая переоценка» — с таким смаком и такой обезоруживающей важностью, словно сам их придумал или, по крайней мере, лично придавал им вес и блеск, употребляя их в речи.

— Они хотят стать цивилизованными. Во всяком случае, те, что поумнее, — продолжал он.

— Ну, вы понимаете, может быть, они не считают себя особенно нецивилизованными, — произнесла девушка с леденящим утрированным смирением, которого Патрик, впрочем, не заметил.

— Некоторые люди нуждаются в том, чтобы их подтолкнули.

Услышав самодовольный, наставительный тон Патрика, мужчина в кухне воздел руки и восторженно и недоверчиво покачал головой:

— Слушайте, это, наверно, сокредовский политик!

По правде сказать, Патрик в самом деле голосовал за партию «Социальный кредит».

— Так вот, хотите вы того или нет, но этих людей надо за шиворот втащить в двадцатый век, даже если они будут вопить и брыкаться!

— Вопить и брыкаться? — повторил кто-то.

— Вопить и брыкаться! В двадцатый век! — сказал Патрик, который никогда не упускал возможности повторить свои же слова.

— Какое интересное выражение. И какое человеколюбивое.

Неужели он не понимает, что его загнали в угол и теперь провоцируют, чтобы посмеяться? Но Патрик, загнанный в угол, начинал лишь сильнее метать громы и молнии. Роза не могла больше этого слушать. Она пошла по заднему коридору, заваленному сапогами, шубами, детскими бутылочками, тазиками и игрушками, которые Джослин и Клиффорд выволокли сюда, расчищая место для приема гостей. Вышла в заднюю дверь и встала, пылая и дрожа, в холодной влажной ночи. В груди у нее бурлила мешанина чувств. Роза была унижена и стыдилась Патрика. Но она знала, что больше всего чувствует себя униженной из-за его манеры держаться, а потому начинала подозревать в себе некую испорченность, легкомыслие. Она злилась на других людей, которые были умнее Патрика или, по крайней мере, соображали быстрей, чем он. Ей хотелось думать про них плохо. Что им индейцы, в конце-то концов? Возможно, столкнувшись лицом к лицу с живым индейцем, Патрик повел бы себя куда достойней их. Это умопостроение было весьма шатким, но Розе хотелось верить, что оно истинно. Патрик — хороший человек. Он придерживается неправильных воззрений, но человек он хороший. Роза верила, что в глубине, в сердцевине Патрик прост, чист, надежен. Но как добраться до этой сердцевины — даже не для того, чтобы показать ее другим, а чтобы заново увериться самой?

Хлопнула задняя дверь дома, и Роза испугалась, что это Джослин пришла ее искать. Джослин была не из тех, кто поверит в сердцевину Патрика. Она считала Патрика жестоковыйным, твердолобым и вообще клоуном.

Но это была не Джослин. Это был Клиффорд. Розе не хотелось с ним говорить. Слегка пьяная, убитая горем, с мокрым от дождя лицом, она поглядела на Клиффорда неприветливо. Но он обнял ее и стал укачивать:

— Ах, Роза. Крошка моя. Ничего. Роза.

Вот так Клиффорд.

Минут пять они целовались, бормотали, дрожали, прижимались и прикасались друг к другу. Потом вернулись в дом, к кучке людей, стоящих у парадной двери. Там был Сирил. Он спросил:

— Эй, ух ты, где это вы двое пропадали?

— Гуляли под дождиком, — хладнокровно ответил Клиффорд — тем же небрежным голосом, вроде бы чуть враждебным, которым он раньше сообщил Розе, что она выглядит чрезвычайно аппетитно.

В гостиной уже перестали дразнить Патрика. Беседа стала расхлябанней, пьянее, безответственней. Джослин раскладывала по тарелкам джамбалайю. Роза пошла в ванную, чтобы высушить волосы и обновить стершуюся от поцелуев помаду на губах. Она преобразилась, стала неуязвимой. Первым, кто попался ей на выходе из ванной, был Патрик. Ей захотелось сделать его счастливым. Ей было уже все равно, что он говорил раньше или что скажет когда-нибудь потом.