Ты кем себя воображаешь? - [46]
— В городке, откуда я родом, — рассказывала Роза, несколько преувеличивая, — все говорят «хочете». «Чего вы хочете кушать?»
— «Хочете»?
— Да. Это множественное число второго лица от глагола «хотеть».
— А. Как в Бруклине. И как у Джеймса Джойса. А где работает Патрик?
— В семейном магазине. Его семья владеет магазином.
— Так ты вышла замуж в богатую семью? А чего ты тогда рожаешь в больнице?
— Мы только что потратили все деньги на такой дом, какой хотелось Патрику.
— А тебе не хотелось?
— Не так, как ему.
Она еще ни разу не произносила этого вслух.
Они пустились в дальнейшие беспорядочные откровения.
Джослин ненавидела свою мать. Мать заставляла ее спать в комнате с кисейными занавесками и поощряла коллекционирование уток. К тринадцати годам у Джослин собралась, наверно, самая большая в мире коллекция уток — резиновых, глиняных, деревянных, нарисованных и вышитых. Кроме этого, Джослин написала омерзительно вундеркиндовскую, как она выразилась, историю под названием «Удивительные и жуткие приключения Великого Селезня Оливера», которую ее мать «реально отпечатала и разослала друзьям и родственникам на Рождество».
— Она из тех, кто все кругом заливает тошнотворной елейностью. Как будто из нее сироп сочится. Она никогда не разговаривает нормальным голосом, вообще никогда. Она ужасно слащавая. Омерзительно слащавая. Конечно, она очень популярный педиатр. Со всеми этими ее омерзительно ласковыми кличками для каждой части человеческого тела.
Роза, которая в детстве была бы безумно рада кисейным занавескам, изучала мир Джослин: существующие в нем тонкие грани, способы оскорбить. По-видимому, в сравнении с ним мир самой Розы был гораздо более груб и шаток. Она сомневалась, сможет ли рассказать Джослин про Хэнрэтти, но решила попробовать. Она широкими мазками описала Фло и лавку. Она чуточку преувеличила их бедность. Оказалось, что это совершенно не нужно. Подлинные факты ее детства были достаточно экзотичны для Джослин, которая, как ни странно, позавидовала Розе.
— Твое детство какое-то более настоящее, — сказала Джослин. — Я знаю, что это у меня романтизм играет.
Они заговорили о своих юношеских устремлениях. (Обе были совершенно уверены, что их юность уже прошла.) Роза сказала, что хотела быть актрисой, но она такая трусиха, что боится даже подойти к сцене. Джослин хотела стать писательницей, но ей мешали постыдные воспоминания о селезне Оливере.
— Потом я встретила Клиффорда, — сказала она. — И когда увидела, что такое настоящий талант, поняла, что мое писательство — обыкновенная блажь. Я сделаю гораздо больше, если помогу Клиффорду пестовать его дар, или что я там делаю для него, черт его дери. Он по-настоящему талантливый. Иногда он бывает попросту ужасен. Но ему это сходит с рук, потому что он по-настоящему талантлив.
— По-моему, это романтическая ерунда, — твердо и завистливо сказала Роза. — То, что одаренным людям нужно многое прощать.
— Правда? Но великим художникам всегда все прощают.
— Только не женщинам.
— Но женщины обычно не бывают великими художниками… не на одном уровне с мужчинами.
Так думали тогда самые образованные, самостоятельно мыслящие, даже радикально настроенные молодые женщины той эпохи. Роза не разделяла эти идеи — в частности, потому, что не получила хорошего образования. Джослин сказала ей — гораздо позже, — что одна из причин, почему с Розой так интересно беседовать, — то, что у нее есть идеи, но она необразованна. Роза удивилась и сказала, что училась в университете Западного Онтарио. По смущенному лицу подруги, которое вдруг как-то закрылось, утратило непосредственность — редкий для нее случай, — Роза поняла, что Джослин как раз это и имела в виду.
После их разногласий по поводу художников вообще и мужчин и женщин художников Роза хорошенько рассмотрела Клиффорда, когда он вечером пришел навестить жену. Она сочла, что у него вялый, невротичный вид человека, явно привыкшего, что его желания исполняются. Позже, узнав, сколько такта требуется от Джослин, сколько сил, чисто физической энергии она тратит на семейную жизнь (именно Джослин чинила протекающие краны и прочищала забитые трубы), Роза полностью убедилась, что Джослин растрачивает себя понапрасну, идет не в ту сторону. Впрочем, Роза подозревала, что Джослин, со своей стороны, не видит особого смысла в ее браке с Патриком.
На вечеринке оказалось поначалу проще, чем ожидала Роза. Она боялась, что окажется чересчур парадно одетой: она хотела надеть тореадорские брючки, но Патрик этого не потерпел бы. Но здесь лишь немногие девушки были в слаксах. Остальные — в чулках, серьгах, нарядах, очень похожих на Розин. Как на любом сборище молодых женщин той поры, три-четыре были заметно беременны. Большинство мужчин были в костюмах и при галстуках, как и Патрик. Роза испытала большое облегчение. Она не просто хотела, чтобы Патрик выглядел своим среди прочих гостей; она хотела, чтобы он примирился с существованием этих людей и понял, что они не уроды какие-нибудь. В студенческие годы Патрик водил ее на концерты и в театры и вроде бы не питал чрезмерных подозрений в адрес выступающих артистов. Наоборот, ему, кажется, нравились театры и музыка, потому что его семья их ненавидела, а в то время — как раз когда он выбрал Розу — у него был краткий период бунта против семьи. Однажды он повез Розу в Торонто, и они пошли в Королевский онтарийский музей, в китайский храмовый зал, и сели там перед фресками. Патрик рассказывал Розе, как эти фрески привезли по кусочкам из провинции Шаньси. Он явно очень гордился своими познаниями и в то же время был очаровательно, обезоруживающе скромен, нехарактерно для себя, и признался, что все это услышал здесь же от экскурсовода. Лишь пойдя работать, он завел непререкаемые мнения и стал осуждать людей оптом. Современное искусство — шарлатанство. Авангардные пьесы — грязь. У Патрика была особая манера произносить «авангардные» — он жеманничал и брызгал слюной, так что слово выходило омерзительно претенциозным. Роза считала, что он прав. В каком-то смысле она понимала, что он имеет в виду. Она видела чересчур много разных сторон вопроса; Патрик этим не страдал.
