Ты или никогда - [26]

В пакете, который я держу в руке, лежат гвоздики, розы.

В сумке продуктовый пакет. Одежда, чистая, сухая, отглаженная, может пригодиться.

Двери в коридор открыты. В каждой палате — две женщины, отделенные друг от друга ширмой. Рядом с ними маленькие кроватки из прозрачной пластмассы, в изголовьях виднеются крошечные белые чепчики, размером с ладонь, под ними черный пушок. Женщины лежат в постели, спят или просто отдыхают. Одна читает полулежа, морща мягкий лоб. Другая, очень молодая, сидит на краю кровати в расстегнутом халате, под которым набухшая грудь, большой темно-коричневый сосок, затылок ребенка и крепко прижавшийся рот.

В самой дальней палате — София. Я слышу ее голос. Радостный. Мягкий. Я останавливаюсь за дверью, чтобы заглянуть внутрь. Вот она, сидит. Тумбочка рядом с кроватью завалена редкими орхидеями. Рядом с пеленальным столиком стоит Даниэль, меняет подгузник новорожденному. Дочери. София говорит. Даниэль слушает, посмеивается. Ребенок молчит. Но движется. Беспрерывно.

Я ухожу, иду к другому лифту.

Во дворе я вижу, как из машины «скорой» выносят женщину. У нее те же волосы, то же пальто, те же ноги, что у Элин. Но эта женщина опухшая и бледная. Рядом с носилками идет другая женщина, постарше, тоже знакомая, держит руку на лбу лежащей. Живот молодой женщины такой круглый, словно она проглотила горящий шар. Змея, проглотившая птичье яйцо. Я прохожу мимо, ловлю взгляд старухи, сталь ной. Взгляд больной скрыт слоями тумана.

Дома я ставлю цветы в вазу с большим количеством тепловатой воды и половинкой аспирина.

13

За два месяца до родов беременность Присциллы Пресли все еще не была заметна со стороны. «Когда проголодаюсь, съедаю яблоко», — объясняла Присцилла.

Но Элвис, он продолжал есть свое любимое блюдо, peanutbuttersandwiches, которое представляло собой не просто бутерброд, а батон с банкой арахисового масла и килограммом-другим до хруста зажаренного бекона. И картофельное пюре с маслом и соусами, и блинчики, которые после смерти Глэйдис готовила бабушка Минни Мэй по прозвищу Плутовка. В Германию Плутовка отправилась следом за Элвисом. Она заменила Элвису мать, но этого оказалось недостаточно. И отец был с ним. И четверо парней: Ред, Ламар, Джо Эспозито и Чарли Ходж.

Элвис был ночным зверем.

Ночи напролет он играл на пианино.

В Бад-Наухайме Элвис встретил четырнадцатилетнюю Присциллу.

Она была ангел и обладала ангельским достоинством, не позволяя себе обожания.

Он рассказывал ей разные вещи, о маме, говорил как с младенцем.

Элвис заключил пакт с отцом Присциллы, пообещав жениться.

Потому и женился.

Пусть и не хотел.

Пусть и вовсе не хотел.

Пусть он и набрал двадцать кило и, охваченный манией покупать вещи, приобрел пятнадцать жеребцов, тридцать пикапов и целую ферму, лишь бы убежать от этой мысли.

«Слушай, женитьба — это не для меня. Погляди на типичную американскую семью: мужик ходит и пердит. Баба ходит и чешется. Мелкие орут. Да ну к черту! Я никогда не вписывался в эту картинку, и никогда не впишусь».

Look at Jesus: he never married.[23]

Они поженились 5 ноября 1967 года.

Пакт есть пакт.

К тому же, с майором Болье шутки плохи.

К тому же, Элвис такой вежливый, ни слова без «сэр» или «мэм».

Присцилла надоела Элвису через полгода, ему надоело все.

Но он хотел ребенка.

Он хотел каким-то образом завести ребенка.

И завел.

Дочь.

Которая спустя девять лет (почти) нашла его лежащим у туалетного стульчака.

Этим вечером за моим окном два ребенка: младенец из плоти и крови и шерстяной ткани, и другой. Малыш, ребенок Софии, в коляске, не красной, а темно-серой, старомодной, левое переднее колесо перехвачено изолентой.

И другой, другой.

Я спрашиваю того, из туманной пыли: что ты хочешь.

Произношу вслух.

Я понимаю, кто ты.

Я понимаю, что ты не даешь забыть о себе. А что мне понятно, то мне подвластно.

То, что мне понятно, не застанет меня врасплох.

Разве не так?

Говорю я.

Ответа нет. Только ребенок (из плоти и крови) проснулся в коляске и кричит, туман рассеивается. И крик рассеивается, двор по-прежнему пуст. В окне Софии тихо, не хлопают двери, не слышно торопливых шагов по лестнице. Крик все жалостнее, пронзает бетонные стены. Нет ему конца. Я надеваю свитер и выхожу во двор. В изголовье коляски, в капюшонах, что-то ярко-красное, гневное. Я поднимаю голову: в окне Софии пусто. Ребенок под одеялом изгибается, извивается, глаз не видно на сморщенном личике, беззубый рот распахнут до самого нутра. Никто не приходит, ничего не происходит. Я берусь за ручку коляски и качаю. Покачиваю коляску, подталкиваю, осторожно. Но ритмично. Может быть, крик поутихнет, может быть, чуть убавится. Может быть, так обычно и делают. В этот момент хлопает входная дверь, кто-то выбегает из дома. Это София. Волосы нечесаной гривой, бледные мешки под глазами, заспанное лицо. Я отхожу в сторону, отпустив коляску.

София берет ребенка, так резко, что одеяла падают на землю. Она прижимает малышку к плечу, укачивает, баюкает. Свинка лает.

— Она плакала, — говорю я.

Свинка лает, лает. София баюкает ребенка. Поет. Во дворе. Я захожу в дом. Сибилла в темноте бледная, как манекен.