Ты его не знаешь - [75]

Я и хотела и не хотела слушать дальше. Так бывало в детстве, когда после ужина мы с Лилой забирались к папе на колени и он рассказывал нам историю про золотую руку. «Отдайте мне мою золотую руку!» — жутким басом хрипел папа, а мы с Лилой визжали от ужаса и восторга и ждали, что вот сейчас, сейчас он вскинет руки, схватит нас обеих и вскрикнет: «Попались!» Я всегда думала, что это его любимая «страшилка», а когда подросла, он признался мне, что других просто не знал.

— Уилл подошел к тому столу, — Фрэнк показал на старинный дубовый секретер, — вынул из кармана ключи и принялся один за другим открывать маленькие ящички, пока не добрался до того, который искал. После автомобиля секретер был единственной стоящей вещью в его хозяйстве. Его оставила Уиллу наша двоюродная бабка, а когда родители продали дом, ему негде было его держать, ну я и взял секретер на сохранение. Но ключ всегда был только у него. Мне нравилось, что эта штуковина стоит у меня, — Уилла где-то носит по жизни, а я погляжу на нее, и вроде брат ближе. Что он там держал, точно не знаю. Время от времени Уилл его открывал и убирал в какой-нибудь из ящиков то газетную вырезку про свою группу, то корешок от билета или фотографию.

Я сидел и молчал, сам не знаю почему. Поначалу собирался что-то сказать, а потом увидел, как он ключ вытащил, и… не знаю, захотелось, что ли, секрет его выведать. Он что-то достал, снова запер ящик, и тут я шевельнулся. Он услыхал, вздрогнул и обернулся. А я включил свет и хотел было пошутить — мол, бродят тут всякие по ночам — и вижу у него в руке цепочку…

— Какую цепочку? — спросила я, уже зная ответ.

Фрэнк встал, подошел к камину. Достал из нефритовой шкатулочки в виде курицы маленький ключик и направился к секретеру. Он проделал то же самое, что шесть лет тому назад проделал Уилл: поднял деревянную шторку и начал один за другим открывать ящики, как в китайской головоломке. Крошечный ящичек был запрятан так глубоко в столе, что я подивилась искусству столяра, смастерившего эту вещь. Фрэнк просунул в ящичек два пальца и что-то достал, а что — мне не было видно. Я протянула руку, он разжал кулак, и мне на ладонь скользнула холодная, словно вырытая из земли, золотая цепочка Лилы с маленьким топазом. Мой подарок ей на восемнадцатилетие.

Говорить я не могла. Дышать тоже.

«И цепочка пропала», — сказал папа, когда звонил мне из морга в Герневилле.

Я поднесла цепочку к свету. Вспомнилось все: как я прижимала к уху трубку и вслушивалась в серый папин голос, как еще не могла поверить в смерть сестры, но страшно переживала из-за цепочки — горько было и обидно, что кто-то украл ее. Дешевенькая безделушка, но Лила обожала ее и никогда не снимала. И дело было не в цепочке, а в том, что она любила меня.

Двадцать лет я жила с мыслью о смерти сестры, человека, которого любила больше всех на свете. Но ведь и она тоже любила меня, всей душой, такую как есть, — теперь я могла напомнить себе об этом. И ее скрытность в последние месяцы, и нежелание рассказать про Питера Мак-Коннела ничего не меняют. Она бы рассказала, все-все рассказала рано или поздно, я знаю, что рассказала бы. Просто она еще не добралась до этой части истории.

Ошеломленная, я не могла ни говорить, ни даже плакать. Это был шок. Но и громадное облегчение — у меня в руках была ее цепочка. Частичка истории моей сестры, моей собственной истории.

Тридцать семь

А потом все те слова, что я ждала двадцать лет, хлынули потоком.

— Мне даже не пришлось допытываться, Уилл сам заговорил. Все повторял: «Это был несчастный случай!» А я никак в толк не мог взять, о чем это он. «Какой несчастный случай?» — спрашиваю, а он: «Она мне нравилась, я бы ее и пальцем не тронул!» «Кого?» — спрашиваю. И тут он назвал ее по имени, в первый и последний раз. «Лилу Эндерлин».

Вот как оно обернулось. Парень, который много лет назад помог нам с Лилой завести машину, тот самый, на кого я с интересом поглядывала, скучая на ферме, тот, который не удостоился даже краткого упоминания в книге Торпа, — в нем, оказывается, все дело.

— Помните, я пристроил Уилла в гостиницу, когда Нэнси выставила его за дверь?

Я кивнула, сжав цепочку в руке так, что кулон впился в ладонь.

— Работы он, конечно, не нашел. Искать-то искал, да только не брал его никто. Те деньги, что я ему дал, скоро вышли, из гостиницы пришлось съехать, спал в машине. На еду и на бензин зарабатывал гитарой — пел на улице. Самым прибыльным оказалось ночное время, когда люди из баров разъезжаются по домам. Уилл отправлялся на станцию, перепрыгивал через турникет на платформу, садился на землю рядом с открытым футляром от гитары и начинал играть. А вокруг подгулявший народ в ожидании поезда — послушают и расщедрятся. Уилл, вообще-то, классно играл. И к людям у него подход был. Если выдавалась хорошая ночь, по двадцать-тридцать баксов огребал. На прокорм, на горючее или там на кино хватало, а вот на гостиницу, во всяком случае на приличную, — никак. Он ведь хотел держаться подальше от притонов, знал, что там его снова затянет, а он решил вконец завязать с наркотиками. Да он еще и откладывал понемногу — думал скопить деньжат и снять студию, чтоб записать кое-какие новые песни. Говорил, что все это только ради Талли. Назначил себе срок — три месяца без наркоты. Сумеет продержаться, не сорвется — значит, выкарабкался навсегда. А через три месяца вернется на ферму и докажет мне, что переменился и может быть настоящим дядей.