Ты его не знаешь - [56]

— То есть он жил с матерью?

— Да.

— Наводит на размышления, — заметила я. — Хотя ведь Лила тоже жила дома, но меня это как-то не смущало.

— Но он-то парень, совсем другое дело. И к тому же он был старше.

Уолф запел. Очень неплохо.

— Пошли на улицу, — предложил Торп. — Шумно становится.

Пробираясь к выходу, я поздоровалась с подружкой Уолфа — детсадовской воспитательницей по имени Мэри, а еще с Пегги и Мэттом, у которых была студия пилатеса через дорогу. Что мне нравится в сан-францисских кафе: заходи в любое почаще — и начнешь узнавать людей в лицо, будешь в курсе всех их дел.

За последний час на дворе заметно похолодало. Туман, который ранним вечером, когда я приехала сюда, только собирался над океаном, теперь вполз на улицы. Когда туман вот так прижимается к земле, он напоминает мне о сумрачных лесах Коста-Рики и Перу. Я накинула куртку и присела к маленькому деревянному столику, напротив Торпа. Тот, нагнувшись, потрепал по кудлатой спине белого пса, привязанного к парковочному счетчику, и с неожиданной лаской в голосе спросил:

— Что, малыш, замерз?

И глянул на меня — вижу ли. А мне пришло в голову, что и этот душевный порыв, как всегда, когда дело касается Торпа, скорее всего, рассчитан на создание нужного образа. Иначе почему он не обзаведется собственной собакой, если так их любит?

— Значит, Стрэчмен с причудами. Ну, еще завистливый, — вернулась к разговору я. — То же самое можно сказать про дюжину моих знакомых.

— Допустим. Но слушай дальше. Через несколько дней после смерти Лилы Стрэчмен поинтересовался у одного из преподавателей насчет премии.

— Это не преступление.

Торп подался вперед:

— Как мне передали, вопрос был сформулирован так: «Кто первый в очереди на Гильбертовскую премию теперь, когда Эндерлин сошла с дистанции?»

— И вы не сочли это важным и не вставили в книгу?

— Я-то вставил. Редакторша вырезала. Она, видишь ли, решила, что впутывать еще одного университетского математика — это уже чересчур. В общем-то, я с ней был согласен: читатель в состоянии управляться лишь с определенным количеством героев, а потом они у него все смешиваются.

— Кто вам рассказал о том вопросе Стрэчмена?

— Сам преподаватель, к которому он обратился.

По словам Торпа, ни для кого не было секретом, что премия достанется либо Лиле, либо Стрэчмену. Они шли ноздря в ноздрю. Но в ноябре Лила выступила в Колумбийском университете с докладом, который имел шумный успех, и шансы ее возросли, победа была практически в руках. Она, конечно, ни за что не призналась бы, но я и так знала: она спит и видит эту премию.

— Ну и что, получил Стрэчмен премию?

— Да.

— Где же он теперь?

Я приготовилась услышать: теперь он всемирно известный математик, Гильбертовская премия отомкнула ему врата к успеху, он доказал гипотезу Ходжа и стал научным светилом. Сейчас, когда ему как следует за сорок, пожинает плоды ранних свершений. Однако я попала пальцем в небо.

— Математику давно забросил, пробовал себя в качестве инженера, а когда не выгорело, заделался подрядчиком. Года два назад его поминали в новостях: он ремонтировал въезд на Мост через залив после крупной аварии с автоцистерной.

— Быть не может! Он тот самый Стрэчмен?

— Угу.

Громкая была история. Глубокой ночью бензовоз с тонной горючего в утробе врезался в ограждение. Языки пламени взметнулись в черное небо. Водитель погиб, но внимание общественности привлекла не столько его смерть, сколько тот факт, что пострадал удобный въезд. Бензовоз одним ударом растянул двадцатиминутную поездку до трех часов как минимум. Подряд на ремонт дороги выиграла компания Стрэчмена. Предполагалось, что на это потребуется полгода, но Стрэчмен управился за один месяц. Для завершения всех работ в выходные накануне Дня труда[57] движение по Мосту через залив было полностью перекрыто; в новостях твердили, что ко вторнику Мост, разумеется, не откроют. Однако народ, возвращавшийся домой в понедельник ночью, к собственной радости, обнаружил, что Мост открыт — на одиннадцать часов раньше вновь назначенного срока. Именно этот последний штрих принес Стрэчмену славу. «Кроникл» поместила его портрет на первой полосе, с подписью: «Самый расторопный человек Сан-Франциско».

Что такого в наших местах, что люди слетаются сюда как мухи на мед? Ведь натуральный омут, вывернутый наизнанку курорт на берегах холодного океана… Безбожная дороговизна жизни, наводящие тоску туманы, дамоклов меч землетрясений, язва бездомности — и тем не менее Сан-Франциско действует на манер огромной липучки. Сколько людей — и не сосчитать! — уверяли меня, что приехали в Сан-Франциско года на два, не больше, а в результате пускали корни на десятки лет. Начинающие рок-звезды, талантливые ученые, непризнанные писатели, дряхлеющие хиппи — ни у кого не хватало духу покинуть эти места. Быть может, дело в воде из долины Хетч-Хетчи, которую мы пьем. Или в климате. А может, в еде. Или в музыке. Неважно — я их понимаю.

Тем же вечером, простившись с Торпом и вернувшись домой, я отыскала в дневнике у Лилы проблему, которой занимался Стрэчмен. В начале одной из страниц она вывела: Гипотеза Ходжа