Твоя воля, Господи - [22]

Наших пленных гнали обычно пешими колоннами и то норовили, чтоб не через станицу, а в обход. Охрана небольшая, но близко не подпускали. Стреляли. Патронов им было не жалко, стреляли хоть и в воздух, а все же над головами. Женщины бросали им хлеб, помидоры. Не всегда ловили, а конвоиры не давали подбирать с дороги. Каждая бежала за колонной, а у самой в голове — может и мой где‑то вот так же, может и мои братики Павлик и Володя…

Этих пленных перевозили на машинах, на таких, как немцы ездили — крытых серым брезентом. Их стояло несколько штук на базарной площади, близко одна к другой, а вокруг полно охраны. Кто‑то из пленных сбоку приподнял брезент и жалобно так попросил хлеба. Откуда ни возьмись набежали бабы — со дворов, с базара, с улиц. Пока охрана там от них отбивалась, Дуся нырнула под машину и встала со стороны заднего борта прямо рядом с пленными. Бабы ей подают куски, узелки, а она пленным кидает в черную пасть кузова, где со света сплошная темень, только черные грязные руки, изможденные лица и горящие от голода глаза у крайних. Вдруг она услышала отчаянный женский крик, даже визг и седьмым чувством поняла, что это сигнал ей. Она стояла спиной к конвоирам и лицом к пленным. Как она успела пригнуться и нырнуть под машину? Он не стрелял, вероятно боялся своих задеть. Он размахнулся кованым прикладом автомата и там, где была ее голова, так огрел борт, что с него щепки полетели. Ее счастье, что она вынырнула не из‑под той же, а из‑под третьей, последней в ряду машины, где в это время никого из охраны не было. После такого бежать бы домой без оглядки, но ноги подогнулись как ватные и она еле добрела до чужого забора, где и села на землю.

Зоя в сорок первом все же поступила в институт, в Краснодарский педагогический. Когда немцы подходили к Краснодару, институт эвакуировался. Да поздно собрались. Бомбили уже тогда, дороги особенно. Их эшелон попал под бомбежку где‑то под Ростовом. Горящие вагоны, развороченные пути, трупы. Страшно. Пешком оттуда она почти двести километров шла в Павловскую.

О том, что беда может приключиться с Зоей при немцах, стало ясно уже с первой встречи с ними у взорванного моста у хутора Шевченко. Когда утром прикатили мотоциклисты, а с ними офицер, он и обратился к беженцам с каким‑то вопросом. Зоя поняла вопрос и ответила по — немецки, что они жители соседней станицы и уехали практически без вещей, чтобы спастись от бомбежки. Вчера их очень сильно бомбили. Второй вопрос был такой, от которого у Дуси сердце екнуло:

— Judae?

спросил офицер и указал на Зою. Мать схватила за одну руку Зою, за другую Белочку и рванулась к нему.

— Дочери это мои, дочери, понимаешь, дурья твоя башка? Он засмеялся. Перевода не понадобилось. Сходство с Зоей не вызывало сомнений. Они выглядели скорее как сестры, а не мать с дочерью. У Дуси черты лица были несколько мягче, носили более четкий славянский характер. У Зои были черные вьющиеся волосы, глаза хоть и напоминали материнские, но были больше и темнее. Немцы уехали, на этом все и кончилось. Но не для Дуси. Этот возглас офицера клином вошел в ее голову. Наполова многие евреи считали своим почти человеком. Он свободно говорил по — еврейски, пел их песни.» Их же много там, на Черниговщине. Язык он знал с детства. Конечно, семья Наполовых русская. Братья Николай, Илларион — светловолосые сероглазые гиганты. Иван тоже ни ростом, ни статью не обижен, глаза темно — карие, волосы черные, когда отрастут, так прямо вьются кудрями. Хоть Зоя похожа на мать, но и от отца ей немало досталось — цвет глаз, форма носа, красивые волнистые черные волосы.

А может немец не так уж и не прав? Может где‑то там у Наполовых и есть какая еврейская родня? Такие способности к языкам! Ведь никто в классе не говорит по — немецки и не переводит так просто, хотя не одна она там отличница, а учили всех одни учителя, немцы — эмигранты их фашистской Германии. Вот такие вопросы задавала себе бессонными ночами Дуся, обдумывая это неожиданное осложнение в судьбе дочери. Пока немцы двигались, одни части сменяли другие, по совету Игната Зою держали в закрытой комнате, а вечером она выходила во двор в драном черном платье с лицом, измазанным сажей. Немцам говорили, что она сумасшедшая. Потом передовые части ушли, остался гарнизон. В сумасшедших ходить было опасно, немцы их стреляли. Бродячих собак, деревенских дурачков, юродивых стреляли прямо на улице. Полиция начала ходить по дворам, сгоняли молодежь на разборку развалин, на уборку помещений под немецкие службы. Что — то

надо было делать, куда‑то основательно прятаться. Как водится в таких случаях, жизнь сама подкинула решение.

У Нюни в лучшей комнате дома поместился оберст. Рядом комната для денщика, чисто, уютно, недалеко офицерская столовая. Оберст был молодящимся стариком с крашеными волосами и это очень веселило девчонок — 16–летнюю Тайсу, Нюнину дочку, и 17–летнюю Зою. Они хихикали, глядя как он долго и упорно зачесывает свои реденькие волосы на солидную плешь, как охорашивается в халате перед большим зеркалом. Веселили их и следы краски на концах волос и даже ночной горшок, что стоял у него под кроватью у всех на виду. Ничего не могло укрыться от зоркого девчоночьего глаза и острого языка. Старый дрипшак — был их приговор. Это означает что‑то вроде старой развалины, рухляди. Слово из украинского диалекта, который имел широкое хождение на Кубани, в том числе и в тех семьях, где говорили по — русски. Как‑то оберст сам предложил девчонкам пойти посмотреть немецкое кино, чтобы увидеть «культурную жизнь». Денщик отвел их в кинотеатр, что был через два дома, и в боковую дверь впустил в темный зал. Фильм был типа съемок варьете. Длинноногие девицы пели, танцевали. Возможно, это и была Марика Рёкк, но кто же ее тогда знал? На следующий день оберст поинтересовался впечатлением и очень был озадачен сдержанным ответом. Зоя ему ответила, что для них там все не так интересно, как для солдат, что сидели в зале. Вероятно, они не все поняли, они ведь впервые видели таких актрис. А когда он немного отошел, добавила: «Старый дрипшак!» Надо сказать, что оберст довольно сносно говорил по — русски, диалекта, естественно, он не знал.