Твой образ - [46]

Стряхнув оцепенение, я машинально открыл этюдник и увидел несколько акварелей, довольно приличных, хотя и не совсем искусных: праздничный куст шиповника с пылающими ягодами, одинокая пушистая сосенка на краю обрыва, уже знакомый профиль с ладонью, на которой уместился целый горный кряж. Под рисунками лежала небольшая толстая тетрадка. Она была открыта, и я понял, что это тот самый дневник, о котором упоминала Настя. Я машинально перелистал страницы. Как в любом дневнике школьниц, записи ежедневных событий перемежались стихами, афоризмами известных людей, выдержками из художественных произведений. Взгляд зацепился за строки:

Нет! Отнюдь не забвенье,

А прозрение в даль.

И другое волненье,

И другая печаль.

И другое сверканье,

И сиянье без дна…

Скользнув по листу, нашел имя поэта — Давид Самойлов. Стал читать, глотая страницу за страницей, не обращая внимания на датировку дней, упуская кое-какие цитаты, подчеркнутые красным шариком.

Дневник имморталистки

Когда мне было четыре года, я как-то надела мамины летние очки и обернулась к окну, чтобы сквозь зеленые стекла посмотреть на небо, деревья. Тут на подоконник вспрыгнула бродячая дворовая кошка, похожая на маленькую пантеру с длинными глазами. Я ахнула, сдернула с носа очки и резким движением спугнула гостью — она исчезла. В моем детском уме мгновенно возникла связь кошки с очками, я поспешила вновь надеть их — о чудо! — опять увидела на подоконнике маленькую пантеру.

Долго не расставалась я с волшебными очками, надевала, как только наступала весна. Правда, теперь уже из-за конъюнктивита, который начинается у меня с цветением акации. А недавно очки слетели и, кажется, навсегда.

Бабушка у меня была из настоящих, таких теперь встретишь разве что в кино: в группу здоровья не ходила, всю себя отдавала нам, ее внукам и правнукам. Если быть точной, мне она приходилась «пра», однако так ее называла только моя одноклассница Зоя Скляренко: «Твоя пра, скажи своей пра…»

Два бабушкиных сына погибли в войну, один из них был моим дедом, то есть отцом папы. У него и мама умерла в войну, поэтому бабушке пришлось самой выращивать его. Было очень плохо с питанием, и чтобы как-то прокормиться, она сдавала свою кровь — по одному-два стакана в месяц, а взамен получала талоны на продукты.

Она и меня воспитала, потому что папу часто переводили из одной воинской части в другую, мама ездила с ним, а поскольку я постоянно болела бронхитом и пневмонией, бабушка не отпускала меня.

Как-то Зоя Скляренко спросила: «Твоя пра кто по профессии?» Это прозвучало так странно, что я рассмеялась и ответила: «Она по профессии бабушка». Потом спохватилась — а ведь и впрямь не знаю. Стала расспрашивать, и выяснилось, что бабушке приходилось работать на заводе, сажать деревья в лесополосах, таскать мешки с мукой, мыть полы. Образование у нее — всего четыре класса, и она гордилась тем, что ее внук, то есть мой папа, закончил военное училище, а потом академию.

Однажды я зубрила историю, а она говорит: «Вся твоя история у меня вот здесь и вот тут», — и хлопнула себя при этом по лбу и по груди. А потом рассказала, как она перед революцией работала в Севастополе на морзаводе подручницей закройщика и как в цех к ним заглядывал «такой боевой матросик Ванечка Папанин». Это был тот самый Иван Папанин, знаменитый полярник, который возглавлял первую дрейфующую станцию, участник гражданской войны в Крыму. У нас в школе его портрет висит на стенде, там же фотография матроса Матюшенко, которого бабушка, оказывается, тоже знала, когда жила в Севастополе.

Последнее время она, вероятно, чувствовала себя очень одинокой, ее сверстники умирали один за другим, осталась лишь соседка по старой квартире Максимовна, глуховатая, с больными ногами старушка. Бабушка навещала ее, но потом они только по телефону общались. Поскольку Максимовна очень плохо слышит, бабушка нервничала, кричала в трубку и обзывала ее старым глухарем. Та не обижалась, даже посмеивалась и все говорила, что если бабушка умрет, то она не продержится и дня, полетит догонять ее. И вот на девятый день после бабушкиной смерти, как раз на поминках, раздался звонок, мама взяла трубку, но говорить не смогла, заплакала. Я поняла, что звонит Максимовна. Когда она позвонила в следующий раз, я сказала, что все в порядке, что бабушка легла на профилактику в больницу и пробудет там с месяц.

Недавно Максимовна опять звонила, я опять соврала, что бабушке продлили профилактику, а потом вернулась на кухню, но есть уже не могла. Снова вспомнила тот день.

Я тогда отпросилась с английского — очень болела голова. У меня свой ключ — чтобы не беспокоить бабушку, если она приляжет отдохнуть. Обычно к моему приходу она разогревала обед, и как только я открывала дверь, выходила из кухни и расспрашивала, что у меня в школе. Я, конечно, не обо всем докладывала, а лишь об отметках и каких-нибудь смешных происшествиях. В этот раз бабушка не появилась, я решила, что ей нездоровится, и не стала ее тревожить.

Я спокойно пообедала, затем негромко, чтобы не разбудить бабушку, включила маг и слегка подергалась под «хэви металл», даже на диване успела поваляться, думая о том, какой же дурак этот Латукин — опять выругался матом, и я объявила ему бойкот: месяц не буду разговаривать, хотя сидим за одной партой. Уже было стало подремывать, когда зазвонил телефон — мама просила узнать у бабушки, нужна ли аптечная ромашка.