Творения - [48]

И неба священный подсолнух,

То золотом черным, то синим отливом

Блеснет по разметанным волнам,

Проходит, как ветер по нивам.

Идет, как священник, и темной рукой

Дает темным волнам и сон и покой,

Иль, может быть, Пушкин иль Ленский

По ниве идет деревенской;

И слабая кашка запутает ноги

Случайному путнику сельской дороги.

Глазами зеваки, иль, может быть, боги

Пришли красивыми очами

Все на земле благословить.

Другая окутана сказкой^*

Умерших недавно событий,

К ней тянутся часто за лаской

Другого дыхания нити.

Она величаво, как мать,

Проходит по зарослям вишни

И любит глаза подымать,

Где звезды раскинул всевышний.

Дрожали лучи поговоркою,

И время столетьями цедится,

Ты смотришь, задумчиво-зоркая,

Как слабо шагает Медведица.

Платка белоснежный ковер,

Одежда бела и чиста;

Как пена далеких озер.

Ее колыхались уста.

И дышит старинная вольница,

Ушкуйницы гордая стать.

О, строгая ликом раскольница,

Поморов отшельница-мать.

Лоск ласк и хитрости привычной сети^*

Чертили тучное лицо у третьей,

Измены низменной она

Была живые письмена.

И темные тела дары,

Как небо, светлы и свободны;

На облако черной главы

Нисходит огонь благородный.

И голод голубого холода

Оставит женщину и глину,

И вновь таинственно и молодо

Молилась глина властелину.

И полумать и полудитя^*,

И с мглой языческой дружа,

Она уходит в лес, хотя

Зовет назад ее межа.

Стонавших радостно черемух

Зовет бушующий костер^*.

Там в стороне от глаз знакомых

Находишь, дикая, шатер.

Сквозь белые дерева очи

Ты скачешь товаркою ночи,

И в черной шубе медвежонок

Своих на тело падших кос, —

Ты, разбросавший волосы ребенок,

Забыв про яд жестоких ос,

Но помнишь прелести стрекоз.

И ловишь шмелей-медвежат,

Хоть дерева ветки дрожат,

И пьешь цветы медовой пыли,

И лазаешь поспешней белки, —

Тогда весна сидит сиделкой

У первых дней зеленой силы.

И, точно хохот обезьяны,

Взлетели косы выше плеч,

И ветров синие цыгане

Ведут взволнованную речь.

Она весна или сестра,

В ней кровь весенняя течет,

И жар весеннего костра^*

В ее дыхании печет.

Она пчелиным божеством

На службу тысячи шмелей

Идет, хоть трудно меж ветвей

Служить молитву божеством.

30 марта 1920, 1921

210 . Ночь в окопе

Семейство каменных пустынниц^*

Просторы поля сторожило.

В окопе бывший пехотинец

Ругался сам с собой: «Могила!

Объявилась эта тетя,

Завтра мертвых не сочтете,

Всех задушит понемножку.

Ну, сверну собачью ножку^*!»

Когда-нибудь Большой Медведицы

Сойдет с полей ее пехота.

Теперь лениво время цедится,

И даже думать неохота.

«Что задумался, отец?

Али больше не боец?

Дай затянем полковую,

А затем — на боковую!»

Над мерным храпом табуна

И звуки шорохов минуя,

«Международника^*» могучая волна

Степь объяла ночную;

Здесь клялась небу навсегда,

Росою степь была напоена,

И ало-красная звезда

Околыш украшала воина.

«Кто был ничем,

Тот будет всем».

Кто победит в военном споре?

Недаром тот грозил углом

Московской брови всем довольным,

А этот рвался напролом

К московским колокольням.

Не два копья в руке морей,

Протянутых из Севера и Юга,

Они боролись: раб царей

И он, в ком труд увидел друга.

Он начертал в саду невест,

На стенах Красного Страстного:

«Ленивый да не ест».^*

Труд свят и зверолова.

Молитве верных чернышей^*

Из храма ветхого изгнав,

Сюда войны учить устав

Созвал любимых латышей.

Но он суровою рукой

Держал железного пути.

Нет, я — не он, я — не такой!

Но человечество — лети!

Лицо Сибирского Востока,

Громадный лоб, измученный заботой,^*

И, испытуя, вас пронзающее око,

О хате жалится охотою.

Она одна, стезя железная!

Долой, беседа бесполезная.

Настанет срок, и за царем

И я уйду в страну теней.

Тогда беседе час. Умрем,

И все увидим, став умней.

Когда врачами суеверий

Мои послы во тьме пещеры

Вскрывали ножницами мощи

И подымали над толпой

Перчатку женскую, жилицу

Искусно сделанных мощей,

Он умер, чудотворец тощий,

Но эта женская перчатка

Была расстрелом суеверий.

И пусть конина продается,

И пусть надсмешливо смеется

С досок московских переулков

Кривая конская головка,

Клянусь кониной, мне сдается,

Что я не мышь, а мышеловка.

Клянусь ею, ты свидетель,

Что будет сорванною с петель,

И поперек желанья бога,

Застава к алому чертогу,

Куда уж я поставил ногу.

Я так скажу — пусть будет глупо

Оно глупцам и дуракам,

Но пусть земля покорней трупа

Моим доверится рукам.

И знамена, алей коня,

Когда с него содрали кожу,

Когтями старое казня,

Летите, на орлов похожи!

Я род людей сложу, как части

Давно задуманного целого.

Рать алая! Твоя игра! Нечисты масти

У вымирающего белого!

Цветы нужны, чтоб скрасить гробы,

А гроб напомнит: мы — цветы…

Недолговечны, как они.

Когда ты просишь подымать

Поближе к небу звездочета,

Или когда, как божья мать,

Хоронишь сына от учета,

Когда кочевники прибыли,

Чтоб защищать твои знамена,

Или когда звездою гибели

Грядешь в народ одноплеменный,

Москва, богиней воли подымая

Над миром светоч золотой,

Русалкой крови орошая

Багрянцем сломанный устой,

Ты где права? Ты где жива?

Скрывают платья кружева.

Когда чернеющим глаголем

Ты встала у стены,

Когда сплошным Девичьим Полем^*

Повязка на рубце войны.

В багровых струях лицо монгольского Востока,

Славянскою волнуяся чертой,

Стоит могуче и жестоко,

Как образ новый, время, твой!

Проклятый бред! Молчат окопы,

А звезды блещут и горят…

Что будет завтра — бой? Навряд.

Курган языческой Рогнеде