Творения - [47]

Когда на камнях волос чешет

Русалочий прозрачный пол

И прячется в деревьях липы,

Конь всадника вечернего опешит,

И только гулкий голос выпи

Мычит на мельнице, как вол.

Утехой тайной сердце тешит

Усталой мельницы глагол,

И все порука от порока.

Лишь в омуте блеснет морока,

И сновидением обмана

Из волн речных выходит панна

И, горделива и проста,

Откроет дивные уста.

Поет про очи синие, исполненные прелести,

Что за паутиной лучей,

И про обманчивый ручей,

Сокрыт в неясном шелесте.

Тогда хотели звезды жгучие

Соединить в одно созвучие

И смуглую веру воды,

Веселые брызги русалок,

И мельницы ветхой труды,

И дерево, полное галок,

И девы ночные виды.

И вот, одинока, горда,

Отправилась ты в города.

При месяце белом

Синеющим телом

Пугает людей. Стучится в ворота

И входит к нему.

В душе у девы что-то,

Неясное уму.

Но сердце вещее не трогали

Ночные барышни и щеголи,

Всегда их улицы полны

И густо ходят табуны.

Русалка, месяца лучами —

Невеста в день венца,

Молчанья полными глазами,

Краснея, смотрит на певца.

Глаза ночей. Они зовут и улетают

Туда, в отчизну лебедей,

И одуванчиком сияют

В кругах измученных бровей,

И нежно-нежно умоляют.

«Как часто мой красивый разум,

На мельницу седую приходя,

Ты истязал своим рассказом

О празднике научного огня.

Ведь месяцы сошли с небес,

Запутав очи в черный лес,

И, обученные людскому бегу,

Там водят молнии телегу

И толпами возят людей

На смену покорных коней.

На белую муку

Размолот старый мир

Работою рассудка,

И старый мир — он умер на скаку!

И над покойником синеет незабудка,

Реки чистоглазая дочь.

Над древним миром уже ночь!

Ты истязал меня рассказом,

Что с ним и я, русалка, умерла,

И не река девичьим глазом

Увидит времени орла.

Отец искусного мученья,

Ты был жесток в ночной тиши,

Несу венок твоему пенью,

В толпу поклонниц запиши!»

Молчит. Руками обнимая,

Хватает угол у плаща

И, отшатнувшись и немая,

Вдруг смотрит молча, трепеща.

«Отец убийц! Отец убийц — палач жестокий!

А я, по-твоему, — в гробу?

И раки кушают меня,

Клешнею черной обнимая?

Зачем, чертой ночной мороки

Порывы первые ломая,

Ты написал мою судьбу?

Как хочешь назови меня:

Собранием лучей,

Что катятся в окно,

Ручей-печаль, чей бег небесен,

Иль нет из да — в долине песен,

Иль разум вод — сквозь разум чисел,

Где синий реет коромысел^*, —

Из небытия людей в волне

Ты вынул ум, а не возвысил

За смертью дремлющее «но».

Или игрой ночных очей,

[Всегда жестоких и коварных, ] —

На лоне ночи светозарных,

И омутом, где всадник пьет,

Иль месяца лучом, что вырвался из скважин,

Иль мне быть сказкой суждено?

Но пощади меня! Отважен,

Переверни концом копье!»

Тогда рукою вдохновенной

На Богоматерь указал.

«Вы сестры. В этом нет сомнений.

Идите вместе, — он сказал.—

Обеим вам на нашем свете

Среди людей не знаю места

(Невеста вод и звезд невеста).

Но, взявшись за руки, идите

Речной волной бежать сквозь сети

Или нести созвездий нити

В глубинах темного собора

Широкой росписью стены,

Или жилицами волны

Скитаться вы обречены,

Быть божествами наяву

И в белом храме и в хлеву,

Жить нищими в тени забора,

Быть в рубище чужом и грязном,

Волною плыть к земным cоблазнам,

И быть столицей насекомых,

Блестя в божественные очи,

Спать на земле и на соломах,

Когда рука блистает ночи.

В саду берез, в долине вздохов

Иль в хате слез и странных охов —

Поймите, вы везде изгнанницы,

Вам участь горькая останется

Везде слыхать: «Позвольте кланяться».

По белокаменным ступеням

Он в сад сошел и встал под Водолеем.

«Клянемся, клятве не изменим, —

Сказал он, руку подымая,

Сорвал цветок и дал обеим, —

Сколько тесных дней в году,

Стольких воль повторным словом

Я изгнанниц поведу

По путям судьбы суровым».

И призраком ночной семьи

Застыли трое у скамьи.

16-19 октября 1919, 1921

209 . Три сестры

Как воды полночных озер

За темными ветками ивы,

Блестели глаза у сестер,

А все они были красивы.

Одна, зачарована богом^*

Старинных людских образов,

Стояла под звездным чертогом

И слушала полночи зов.

А та замолчала навеки^*,

Душой простодушнее дурочки,

Боролися черные веки

С глазами усталой снегурочки.

А та — золотистые глины^*

Любила весною у тела,

На сене, на стоге овина

Лежать — ее вечное дело.

Внезапный язык из окошка на птичнике —

Прохожего дразнит цыгана,

То, полная песен язычника,

Стоит на вершине кургана^*.

И, полная неба и лени,

Жует голубые цветы,

И в мертвом засохнувшем сене

Плывет в голубые пути.

Порой, быть одетой устав,

Оденет ночную волну,

Позволит ветров табуну

Ласкать ее стана устав.

И около тела нагого

Холодная пела волна

Давно позабытое слово

Из мира далекого сна.

Она одуванчиком тела

Летит к одуванчику мира,

И сказка великая пела, —

Глаза человека — секира.

И в сказку вечернего неба

Летели девичьи глаза,

И волосы темного хлеба

Волнуются, льются назад.

Умчалися девичьи земли

В молитвенник дальнего неба,

И волосы черного хлеба

Волнуются, полночи внемля.

Она — точно смуглый зверок,

И смуглые блещут глазенки;

Небес синева, точно слабый урок,

Блеснет на зарницах теленка.

Те волосы — золота темного мед,

Те волосы — черного хлеба поток,

То черная бабочка небо сосет

И хоботом узким пьет синий цветок.

Поверили звезд водоему

Ее молодые лета,

Темнеет сестрой чернозему

Любимая сном нагота.

И кротость и жалость к себе

В ее разметавшихся кудрях,

И небо горит голубей

В колосьях священных и мудрых.