Творения - [41]

Так, стеснены в пределах косных,

Висят мечи на темных соснах.

На темных соснах здесь почила

Седая древность.

Людей же здесь соединила

К отчизне ревность.

Смерть, милостивая смерть! Имей же жалость!

Приди утоли ее усталость.

Осталась смерть — последнее подобие щита!

А сзади год стыда, скитанья, нищета.

«Дворяне! Руку на держак!» —

Лишь только крикнул Ляпунов^*,

Русь подняла тесак,

Сев на крупы табунов.

Давно ль Москва в свои кремли

Ее звала медноглаголым гулом.

Давно ль сыны ее земли

Дружили с буйством и разгулом.

Давно ль царицей полумира

Она вошла в свою столицу,

И сестры месяца — секиры

Умели стройно наклониться.

Темрюк^*, самота^*, нелюдим,

Убит соперником своим.

Их звала ложь: обычаи страны, заветы матерей —

Все-все похерьте.

Народ богатырей

Пусть станет снедью смерти.

И опечалилась земля,

Завету страшному внемля,

И с верховыми табунами

Смешались резвые пехотники.

С отчизны верными сынами

Здесь были воду жечь охотники^*.

Всякий саблею звенит,

Смута им надежный щит.

Веселые детинушки

Несут на рынок буйную отвагу.

Сегодня пьют меды и брагу,

А завтра виснут на осинушке.

«Мамо! Мне хочется пить!» —

«Цить, детка, цить!

Ты не холопья отрасль, ты дворянин.

Помни: ты царский сын!»

Вдруг объята печалью:

Отчизне и чужбине чужд,

Валуева^* пищалью

Убит мятежный муж.

Плачьте, плачьте, дочери Польши!

Надежд не стало больше.

Под светы молнии узорной

Сидела с посохом Марина.

Одна, одна в одежде черной,

Врагов предвидя торжество,

Сидела над обрывом,

Где мчатся волны сквозь стремнины.

И тихо внемлет божество

Ее роптания порывам.

Москвы струя лишь озарится

Небесных пламеней золой,

Марина, русская царица,

Острога свод пронзит хулой.

«Сыну, мой сыну! Где ты?»

Ее глаза мольбой воздеты,

И хохот, и безумный крик,

И кто-то на полу холодном

Лежит в отчаяньи бесплодном.

Ключами прогремит старик.

Темничный страж, угрюм и важен,

Смотрел тогда в одну из скважин.

Потом вдруг встанет и несется

В мазурке легкокрылой,

С кем-то засмеется, улыбнется,

Кому-то шепчет: «Милый».

Потом вдруг встанет, вся дрожа,

Бела, как утром пороша,

И шепчет, озираясь: «Разве я не хороша?»

Вдруг к стражу обращается, грозна:

«Где сын мой? Ты знаешь! — с крупными слезами,

С большими черными глазами.—

Ты знаешь, знаешь! Расскажи!»

И получает краткое в ответ: «Кат зна^*!»

«Послушай, услужи:

Ты знаешь, у меня казна.

Освободи меня!»

Но он уйдет, лицо не изменя.

Так погибала медленно в темнице^*

Марина, русская царица.

<1912–1913>

204 . Хаджи-Тархан

Где Волга прянула стрелою

На хохот моря молодого,

Гора Богдо^* своей чертою

Темнеет взору рыболова.

Слово песни кочевое^*

Слуху путника расскажет:

Был уронен холм живой,

Уронил его святой, —

Холм, один пронзивший пажить!

А имя, что носит святой,

Давно уже краем забыто.

Высокий и синий, боками крутой,

Приют соколиного мыта^*!

Стоит он, синея травой,

Над прадедов славой курган.

И подвиг его, и доныне живой,

Пропел кочевник-мальчуган.

И псов голодающих вторит ей вой.

Как скатерть желтая, был гол

От бури синей сирый край.

По ней верблюд, качаясь, шел

И стрепетов пожары стай.

Стоит верблюд, сутул и длинен,

Космат, с чернеющим хохлом.

Здесь люда нет, здесь край пустынен,

Трепещут ястребы крылом.

Темнеет степь; вдали хурул^*

Чернеет темной своей кровлей,

И город спит, и мир заснул,

Устав разгулом и торговлей.

Как веет миром и язычеством

От этих дремлющих степей,

Божеств морских могил величеством,

Будь пьяным, путник, — пой и пей^*!

Табун скакал, лелея гривы,

Его вожак шел впереди.

Летит как чайка на заливы,

Волнуя снежные извивы,

Уж исчезающий вдали.

Ах, вечный спор горы и Магомета,

Кто свят, кто чище и кто лучше.

На чьем челе коран завета,

Чьи брови гневны, точно тучи.

Гора молчит, лаская тишь.

Там только голубь сонный несся.

Отсель урок: ты сам слетишь,

Желая сдвинуть сон утеса.

Но звук печально-горловой,

Рождая ужас и покой,

Несется с каждою зарей

Как знак: здесь отдых, путник, стой!

И на голубые минареты

Присядет стриж с землей на лапах,

А с ним любви к иным советы

И восковых курений запах.

Столбы с челом цветочным Рима

В пустыне были бы красивы.

Но, редкой радугой любима,

Она в песке хоронит ивы.

Другую жизнь узнал тот угол,

Где смотрит Африкой Россия^*,

Изгиб бровей людей где кругол,

А отблеск лиц и чист и смугол,

Где дышит в башнях Ассирия^*.

Мила, мила нам пугачевщина,

Казак с серьгой и темным ухом.

Она знакома нам по слухам.

Тогда воинственно ножовщина

Боролась с немцем и треухом.

Ты видишь город стройный, белый,

И вид приволжского кремля?

Там кровью полита земля,

Там старец брошен престарелый^*,

Набату страшному внемля.

Уже не реют кумачи

Над синей влагою гусей.

Про смерть и гибель трубачи,

Они умчались от людей.

И Волги бег забыл привычку

Носить разбойников суда,

Священный клич «сарынь на кичку^*»

Здесь не услышать никогда.

Но вновь и вновь зеленый вал

Старинной жаждой моря выпит,

Кольцом осоки закрывал

Рукав реки морской Египет.

В святых дубравах Прометея

Седые смотрятся олени.

В зеркалах моря, сиротея,

С селедкой плавают тюлени,

Сквозь русских в Индию, в окно^*,

Возили ружья и зерно

Купца суда^*. Теперь их нет.

А внуку враг и божий свет.

Лик его помню суровый и бритый,

Стада ладей пастуха.

Умер уж он; его скрыли уж плиты,

Итоги из камня, и грез, и греха.

Помню я свет отсыревшей божницы,

Там жабы печально резвились!

И надпись столетий в камней плащанице