Творчество Лесной Мавки - [89]

- Прочь отсюда вы все!

Купцы, как лисицы, покидали храм, оглядываясь, оскользаясь на черепках и грошах.

На лице юноши трепетал, дергался, плясал нерв, неподвластный ему.

Зорко, точно коршуны за раненою жертвой на откосе пропасти, наблюдали за ним рабы первосвященника, и отсюда началась подлая охота, у которой мог быть только один исход.

Близилась Пасха, и яблони в садах стояли как ангелы, в невесомых белых ризах, заплаканные ангелы на семи ветрах; они, быть может, чувствовали грядущую беду, где-то глубоко их корни сплетались с жилками земли. Каждое деревцо боится быть срубленным на палаческий крест.

- Здесь будем праздновать нашу Пасху — в пустом доме, так кажется легче. Никого чужих. Мне недолго осталось быть с вами.

В последних нескольких днях было много прощанья. Иисус словно бы запоминал, вбирал в себя родные лица, город, где прожил, добрые глаза зверей, деревья, каждый жест друзей и каждую пядь земли, глядел с великой нежностью и грустью, зная о близкой разлуке.

Все за большим столом разламывали хлеб.

- Когда уйду, начнется у людей смятение, — говорил Иисус. Ему жаль было всех, даже тех, кто его предал и обратил в живую мишень, их пуще всего жаль. — Войн жестоких и бессмысленных целые века грядут. Моим именем прикрываться станут… Будут убивать друг друга сотнями, меч на меч, клык на клык и кровь на кровь, рвать тело Иерусалима, как голодные псы, прикрываясь знаменем креста. Не хочу этого.

- Нет, войны все не за веру, а только лишь ради золота, — возразил Матфей. Он-то видел подлую изнанку жизни.

- Тем страшнее.

Они пили из одной чаши, ели от одного хлеба. Но меж ними бродила незримая тревога, и заглядывала в лица, и хохотала злобно, как языческий шут.

Иисус обмакнул хлеб в медную чашу с красным виноградным вином и спокойно подал Иуде. На белую льняную скатерть падали густые алые капли. Ученик отшатнулся, пасхальный хлеб вдруг показался ему не хлебом, а окровавленной, еще живою плотью.

Вышли в сад Гефсиманский.

Ночная птица прохрипела полночь. Ученики легли на влажную, по-весеннему студеную землю, седая полынь была им изголовьем.

- Побудьте со мною. В последний раз, — болезненным, чужим голосом просил Иисус.

Андрей боролся со сном, но дрема душила, обвивала, как змея, тугими кольцами, и никак нельзя было ее одолеть. Страдал и не мог подняться с сырой враждебной земли, веки отяжелели, стали горячие, точно расплавленное олово, тело не слушалось.

Все, впрочем, спали безмятежно. Луна светила ярко, как тысяча свечей, зажженных в праздник.

Разве много просил: час людского тепла, когда гибель уже хохотала в лицо, и страшно стало не смерти, а страшно остаться на этой дороге одному, разуверяясь в тех, от кого ждал если не помощи, то живого доброго слова. Иисус не держал зла на учеников, понимал, что они слабы. Казалось, тяжесть небесного свода навалилась ему на плечи.

- Все откажетесь, все вы предали меня. Не только ты, Петр, клявшийся горячими клятвами, но отречешься от меня трижды раньше, чем успеет прокричать кочет…

А сон затягивал, как черный омут. Крохотный муравьишка полз по руке Андрея, пытаясь разбудить. «Мне снится это, или Учитель плачет?..»

Он вправду плакал, и слезинки, долетая до земли, становились каплями крови.

Рассвет клыком полоснул небо над Гефсиманией. Сегодня солнцу не хотелось восходить.

Сад ожил бесшумным хищным движением. Множество народу с обнаженными мечами, с остро заточенными, как будто на зверя, кольями подступили к Иисусу.

Он хлестнул их затравленным взглядом.

- Как будто на разбойника, идете на меня с мечами и кольями. Я безоружный. И я не сделал вам никакого зла.

Резкий удар в плечо был ему ответом.

Приблизился Иуда с лживым поцелуем, которым должен был выдать Иисуса заговорщикам, не помнившим даже его лица.

- Я прощаю тебя. Твоя совесть сама тебя казнит — сейчас она спит, но не убита. Я прощаю тебя.

Алфеев Иаков попытался заслонить учителя и выхватил из ножен крепкий меч.

Он был воин по духу и по крови, отважный Иаков. Он знал и закон Бога, и закон волка. Года не пройдет, как он погибнет от меча ненасытного старика Ирода в Иерусалиме, первым из апостолов, не считая предателя Искариота.

Тогда и Петр обнажил клинок и, как поминается в Евангелии, рассек ухо рабу первосвященника.

- Не надо, — покорно остановил их Иисус. — Не надо больше ничего.

Понукая и хлеща, как охромевшую лошадь, его всей толпою повели на подлый суд.

Варфоломей спешил. Пасхальную ночь он пробыл у больного старика. У него получилось усмирить боли, и старый человек уснул под утро. Варфоломей знал, что сострадание должно быть деятельным. От слов и слёз проку никому не будет. Вот и не остался он в праздник со всеми, а ушел к старику, нуждавшемуся в помощи.

А на рассвете явился гонец, запыхавшийся мальчишка, и сообщил, что Иисуса Назарянина схватила стража.

Варфоломей почти бежал гулкими, пустыми рассветными улицами, и сердце колотилось в такт шагам, дыхания не хватало, виски ломила единственная мысль: успеть. Он защитит Иисуса, докажет, что нет за ним никакой вины, почти без труда отобьет его у первосвященниковых воинов. Варфоломей ненавидел власть во всех ее проявлениях — кесаря, первосвященников, всех начальствующих с их повелительными криками, жадными глазам навыкате, и рабскую робость толпы пред ними. Мечтал, чтобы общество строилось на доверии и доброй воле. Упразднить, выбросить все заменители совести: начальство, деньги, пыльные свитки законов и орудия казни. А палачи пускай растят сады прекрасные.