Творчество Лесной Мавки - [62]

В сон вторгся отчетливый звук. Стучали в дверь. Возвращаясь к реальности, Владимир прислушался, почувствовал: не враг. Хотя теперь врагом мог быть любой. Осторожно — собственный дом после сна казался ему незнакомым и коварным — мужчина прошел к двери, открыл. Прохлада позднего вечера чуть успокоила его.

- Мне, конечно, неловко тебя просить… — Саша был смущен. С ним была незнакомая девочка, Владимир перехватил ее взгляд, в котором плескался испуг и угадывалось некое неосознанное чувство. — Я не могу поселить Богдану у себя в казарме. Можно, пусть она поживет у тебя?

- Знаешь, как говорят нохчи? Если мы друзья, то мой дом — твой дом. — «А твой враг — мой враг», — так звучит продолжение поговорки, которое Владимир предпочел утаить.

Когда скрестились, как шпаги, их взгляды, Богдана невольно вздрогнула, ее охватил озноб. Она прежде не встречала похожих. Но ощутила, будто знает его, давно знает.

Богдана поспешно отвела глаза, молча прошла в дом вслед за ним, не найдя в себе сил попрощаться с Сашей.

Дом казался одичалым: здесь много лет не жили, а тот, кто возвратился, жилью представлялся чужим, неприкаянным. Полупустая, сирая комната была прохладна и отчего-то скрадывала шаги. Но дом не был враждебным.

Вторжение девушки вызывало у Владимира странные чувства, в которых он не имел желания разбираться. Из-за нее приходилось налаживать быт, до сих пор совершенно вокзальный и шаткий; не то чтоб это было обременительно, просто непривычная забота о ком-то и тревожила, и начинала немного нравиться, как трогательная игра.

Богдана остановилась на пороге комнаты. Наверное, ей было неловко стеснять хозяина дома; всю жизнь ей приходилось чувствовать себя незваной.

- Я если и сплю, то днем, — сказал мужчина, подразумевая деликатный вопрос о единственной кровати. — Ночь — страшное время, когда безопаснее быть в сознании.

- Боитесь, что на вас могут напасть? — робко поинтересовалась Богдана.

- Нет. Самое страшное всегда в самом человеке. Знание, которого я не просил и не хочу.

Позже она сумеет говорить с ним на одном языке. А сейчас Богдана подумала нечаянно: неужели он сумасшедший? Но тогда его безумие совершенно.

VIII

Подлинно душа способна на чувство — даже то, что называют любовью — когда стало больно, когда довелось соприкоснуться с ужасом. С души, чтоб откликнулась до глубины, надо содрать защищенность — как с провода изоляцию, чтобы вырвался ток. Оттого если встретятся двое на войне, не смогут оставаться друг другу чужими, чувство хлынет яростное — исступленное — смертельное. Так заведено. Звери, оказавшись в одной западне, повинуясь обострившемуся инстинкту, либо дерутся насмерть, либо допускают близость.

Богдана и Владимир почти не говорили, не пытались создать подобие доверия; ночью он часто уходил и запирал дверь, Богдана просыпалась одна в чужом доме и лежала, сжавшись под одеялом, шепотом повторяя полузабытые молитвы, в темных углах ей чудились тени и шорохи, а за стенами жилья — чужие шаги.

Когда же он возвращался — в мертвенной тишине всё позже наступающих утр — Богдана боялась глядеть ему в глаза, боялась увидеть гибельный отсвет всего, что Владимир пережил за долгую ночь и о чем неизменно молчал. Так хотелось унять его нелюдскую боль — сердце рвалось.

- Все, кто здесь, будут в аду, — однажды сказал Владимир, мрачно и пусто глядя перед собой. — И воюющие, и жертвы. Все виноваты одинаково, даже те, на ком нет вины. Старики, вдовы, дети. Мы виноваты, наверное, что живем в такое время и на такой земле.

— Вы верите в ад? — тусклым шепотом спросила Богдана.

- Не христианский ад, другой. Просто принято так называть… Об этом нельзя говорить.

Он помнил, как оборвалось дыхание, дрогнул и распахнулся занавес темноты, и как душа, рванувшись, словно заарканенный зверь, хрипя, трудно возвращалась обратно в жизнь. Тогда, в исступлении болезненного бреда, Владимиру казалось, что он сам, своею волей одолел смерть.

Потом был сон. Мать, молодая, стояла на пороге нового дома и расчесывала косу; он шел к ней издалека, усталый, но мать не обрадовалась сыну, велела вернуться и много лет к ней не приходить. Она так и не пустила сына в дом, совсем не похожий на тот, где жила когда-то вправду.

Ночь поблизости гор имеет особый оттенок, чернота низкого холодного неба просвечивает терпкой синью, тихий серебряный туман стелется вдоль земли.

Однако нынешняя ночь таила страшное предвестие, жуткий ветер рвался в окна жилья, небо словно застлал тягостный дым, и темнота, глухо таящая тень готовящейся беды, была беспокойна, молча предостерегая того, кто умел ее читать.

- Мы должны уйти, Богдана, — спокойно велел Владимир. — Собирайся.

- Как — уйти? Куда? Что случилось? — девушка была растеряна.

- Пока ничего. Пошли со мной. Я знаю относительно безопасное место.

Богдана поспешно набросила плащ: ночи были уже прохладны. Выхватила из-под подушки сонеты Шекспира в черном с золотом переплете — единственное, чем дорожила.

- Почему ты не запер дверь? — спросила она, когда вышли в темноту улицы.

- Если будет заперто, они подожгут дом.

Богдана не решилась спросить — кто они и каким образом Владимиру известно, что может произойти. Отчего-то она верила ему.