Творчество Лесной Мавки - [42]

Не зная ни единого слова молитв, молча кричал в небо, умоляя оставить ему Рогнеду.

Вдали показались ветхие смоляные избы, выступив из белой стаи берез.

- Глядите, не сказывайте, кто мы, — велел Владимир. — Скажем, просто путники.

- Поверят, конечно, — невесело усмехнулся Добрыня, его родной дядька и добрый советник.

- Ничего. На лбу клейма нету.

Навстречу им вышла старуха, согбенная навечно в земном поклоне. А глаза у ней были молодые, пронзительно синие, насквозь душу проглядывающие, в солнечном венце морщинок.

- Что за лихо вас привело?

- Сказывают, в вашем селе живет бабка ведунья.

- Неужто. Ну, из каких дальних краев вы пожаловали к на волховать?

- Долго пояснять. Жена моя преставляется. Помоги.

- Коли так, пойдемте ко мне. Я и есть силой земной знахарка, Марфой меня кличут. Может, сумею пособить твоей молодой.

- Золотом заплачу, — сорвалось у князя, привык всё в жизни одною мерой мерить.

- Я силой земли-матери не торгую. Не надо твоего золота.

Смолистым духом, живицей, зверобоем пахнула теплая Марфина изба, двери были низкие — пришлось пригнуться, чтобы пройти. На узкое старушечье ложе положили молодую княжну в тяжелых и разорванных багряных шелках. Ее дыханье превратилось в хрип.

- Умрет? — спросил Владимир спокойно, он предпочитал глядеть правде в лицо.

— Потерпи, князюшка, здесь твоя власть не властвует. Отымем у тьмы ее.

- Откуда знаешь, кто я?

- Придумай еще что спросить. На всяку мудрость своя премудрость, — непонятно ответила бабка и захлопотала, собирая связки трав в широкий глиняный сосуд. Губы ее, иссохшие от старости, шевелились в беззвучном шепоте. В грубом очаге жил рыжий огонь и тихо вторил ей.

Владимир немного умел читать по губам, научил как-то глухонемой угрюмый варяг. Заговоры старой Марфы не походили на знакомые ему слова волхвов и зачаровывали непонятно, до дрожи.

- Какому Богу молишься, не пойму?

- Придет время, поймешь. Ты долго жить будешь. И все города державные, как коней норовливых, в одну повозку впряжешь. Ты сильный, удержишь. От тебя новая, великая Русь пойдет.

- Лесть говоришь, бабушка. Не княжити мне. Дали мне клок земли, Новгород, как псу безродному подачку, и всего только.

- Не зарекайся. Человек судьбы своей не знает. — Очень торжественно говорила знахарка, лицом посветлела, и даже будто бы распрямился стан ее, сгорбленный временем, что твое коромысло. — Да только через горе к тому придешь, тяжкий камень греха возьмешь на себя. Поржавеет от крови твой меч. От братской крови, князь.

- Добрый брат был у меня Олег, убили его, как оленя на охоте. А который остался, не брат мне.

- Не отрекайся. Родная кровь ведь.

- От меня вперед отреклись. Отец предал, братья так же. Чужак я. Вот всё, что мне осталось на свете — эта девочка, хоть я ее не любовью, а лютой силой взял. Спаси ее мне. Пускай сыновей родит. Тогда знать буду, что не напрасно жил. Зачем царство без сына.

- Спасу. А ты предашь ее. Не спорь, вижу. Боль свою утолишь на ней, потом предашь.

Невыносимо трудная задача — тревожить муть веков. Лавина клеветы, зарождаясь еще при жизни, со временем растет и крепнет, и через годы ничего не разобрать, перемешано всё, правда и домыслы, подвиг и преступление, любовь и ненависть.

Ярополка, проченного ей в мужья, Рогнеда увидела лишь однажды, почти накануне гибели его. Он оказался ростом неказист — не чета Владимиру, — а лицом, жестами, движениями, всем обликом братья были безжалостно схожи меж собою и походили на общего отца их. Держался Ярополк высокомерно и нелюдимо, похоже, от природы был скрытен и ожидал удара в спину.

«Брат мой — лихой враг мой», — припомнила Рогнеда слова Владимира. Где власть примешана, там не остается места родству.

Жалела Ярополка, как жалела бы любого убитого.

Самой ей было в киевских палатах неприютно. В делах государственных Рогнеда мало смыслила и не мешалась, но боярам и многим приближенным не по нраву пришлась, встречали ее заведомо, будто сделала она кому какое зло.

Прошла Рогнеда по самому краешку смерти и осталась жить. Что было с нею в пути из Полоцка, за какой край заглянула, она никогда никому не рассказывала; не доверила никому и того, что открыла ей ведунья.

Владимир рано устал от жизни. Еще отроком он приучился скрываться от людей, хотя и одиночеством тяготился. Вся жизнь — охота, пиры, наложницы, свершения державные — всё призвано было кое-как залатать жуткую и непонятную брешь в его судьбе.

Взял в жены Ярополкову гречанку. Ясно, с Рогнедой не сравнишь, да он и не хотел их сравнивать. В новой жене ценил дельный ум и страстное, опытное тело. А та — сострадающе нежная, податливая, как воск, чуткая девочка неполных четырнадцати лет, другой такой не будет.

Вечером Владимир навестил Рогнеду. В ее комнате горело множество свечей — ее пугали глазастые тени темноты.

Девушка разломила теплый хлеб — сама пекла.

- Удивительный хлеб… Сколь живу, не пробовал такого.

- Плохой? — по-бабьи встревожилась Рогнеда.

- Хороший. Очень.

- Оттого, что добрыми руками заделан. Ешь, не бойся. Не отравлю.

- Приворожишь. Колдунья степная… Может, ты вправду колдунья? У тебя глаза колдовские. То будто темные, а то вдруг как янтарь на просвет.