Творчество и революция – строго по Камю. Постсоветская левая молодёжь в поисках новой культуры и новой идеологии - [3]

В период, когда многие отечественные гуманитарии, традиционно считающиеся представителями «социалистической мысли», капитулировали перед либерализмом и изобретают для успокоения своей совести различные явно нежизнеспособные гибриды социализма и либерализма (см., например, статьи Вадима Межуева в журнале «Альтернативы», 1999, № 2 и в журнале «Свободная мысль- XXI», 2001, № 2), Цветков, напротив, квалифицирует как фальшивые попытки либералов вторгнуться на идеологическую территорию, традиционную для социалистов, и оперировать темами, изначально присущими социалистической мысли, – такими как «справедливость», «коллективность», «доверие»: «Фукуяма в своей « Social Virtues and the Creation of Prosperity» нарочно смешивает такие понятия, как «уровень доверия» и «уровень корпоративности», заминая бескорыстную, иррациональную основу доверия в отличие от корпоративности, исходящей из обязательного, заранее оговоренного наказания для нарушителей соглашения. Доверие не предполагает никакой внешней ответственности, кроме ответственности перед самим собой, и степень этой ответственности в нас и есть градус доверия. Корпоративность, описанная Фукуямой, выгодна капитализму как основа его плановости. Плановость современного капиталистического хозяйства должна держаться на чем-то пародирующем доверие, ведь буржуазность – синоним паразитарности и у нее нет никаких собственных оснований для самосохранения, кроме симулякров, т.е. украденных в небуржуазном прошлом и спародированных. От чтения Фукуямы возникает впечатление, что он внимательно изучал работы Ленина об империализме как высшей, планетарной стадии власти капитала, когда само сознание конвертируется в капитал при помощи информационного террора системы. Изучал и пересказывал их с обратным моральным знаком» (А. Цветков, стр. 63–64).

Попытки вытеснить социалистов с их идейной территории, подменить «в либеральном ключе» значение традиционных политических символов и идеологем Цветков рассматривает ни мало ни много как идеологическое наступление классового врага эпохи постмодернизма. Политическая задача постмодернизма, с его точки зрения – лишить слово всякой ценности и, таким образом, сделать всякую революционную пропаганду безвредной: «Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к «водам». Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией» (там же, стр. 121–122).

Цветков четко отделяет постмодернистскую культуру, «призванную обслуживать классовые запросы буржуазии», от «революционного искусства», которое он называет освобождающим искусством: «Культура в мировом супермаркете играет роль презерватива, напяливая который, буржуа страхуются от всего нежелательного, т.е. от вторжения. Культура на рынке – это всего лишь средство ограничения желаний, условия тотальной эксплуатации человечества капиталом. Коммунизм для жителей планетарного супермаркета подобен лунной изнанке – никто ее не видел, только избранные случаем знают ее, для остальных в продаже неубедительные лунные глобусы и малодостоверные фотографии с явной ретушью, которые модно вставлять в видеоклипы обслуживающих рок-групп. Большинство людей, занятых изготовлением обслуживающего искусства, боятся понять, что художник, чтобы победить, должен сделать искусство освобождающее. Художник должен отказаться от навигации в мире арт-мире, он сам будет полюсом, организующим навигацию. Такой художник становится Сталиным в Кремле вызванных им образов.

Освобождающее искусство холодное, острое и зеркальное, как штык. Но главное в освобождающем искусстве: оно направленное, готовое к поражению цели, а не к рыночной инновации. Неизбежная в наступающем веке планетарная гражданская война требует от искусства стать опасным, а по-настоящему опасным оно становится, когда автор осознает встречу, пересечение радикального арта с антисистемной политикой» (там же, стр. 125).

С нарочитой брезгливостью Цветков спрашивает: «Разберитесь, какое меню вам подают на тарелках спутниковых антенн и есть ли разница между этими тарелками, установленными на ваших балконах, и тюремными мисками, прикованными к столам?» (там же, стр. 128).

Цветков, сам в первую очередь художник, провозглашает примат действительности: революционная практика, говорит он, выше искусства – искусства вообще, а не только постмодернистского псевдоискусства: «Искусство не так уж ценно, как хотелось бы кураторам Архива, оно – набор паролей, которые нужно запомнить, но еще важнее забыть, иначе вы застрянете на границе, как нерастаможенный груз» (там же, стр. 112). Цветков так мотивирует приоритет революции перед искусством: «Искусство намекает человеку, что он может прикоснуться. Революция настаивает на необходимости этого опыта, делает иррациональное из возможного – обязательным. Искусство – взгляд. Революция – шаг» (там же, стр. 16). Буржуазное «искусство», «искусство» постмодернистского «общества зрелища», по Цветкову, это не более чем официально одобряемый