Тверской гость - [112]

— Я сам убедился, как ненавидят нас кафиры! — ожесточенно произнес Музаффар. — И я видел, как они вырезали мусульманские деревни, не щадя детей и женщин. Мое сердце стало с той поры каменным. Я не стал ждать, пока заживут раны. Я стал мстить. Я дошел до Гоа. Там меня ранили, рассекли руку. Теперь она почти зажила. Видишь, я свободно владею ей. Да. Я не щадил себя. Но сегодня я зол не на одних кафиров. Ты слыхал новость?

— Это о камнях?

— Да! Это грабеж! Я хочу продавать свои камни кому пожелаю! За добычу заплачено кровью! А меня тычут носом, как щенка, в следы визиря! Это несправедливо! Не продам я камней Махмуду Гавану.

— Не могу давать тебе советы.

— Не продам! И ему самому скажу, что он грабитель.

— Не горячись! — предупредил Никитин.

Но успокоить Музаффара было невозможно. Так и ушел он, браня Махмуда Гавана.

В тот же день Никитин побывал у Карны. В доме камнереза царила растерянность. Рангу шепотом признался, что в надежде на дешевые камни они продали почти все свои изделия. Над семьей нависла беда. Неизвестно, что теперь делать.

— Я выручил бы вас, — подумав, сказал Никитин. — Но я собираюсь скоро уходить.

— Мы вернули бы долг быстро! — пообещал Рангу.

— Как?

— Придется мне сходить за камнями.

— Далеко?

— В Голконду.

— На султанские копи?.. Но это же запрещено?!

— Да, но что же делать? Я буду не первый, кто рискует.

Никитин поскреб бороду.

— Послушай, а нельзя иначе?

— Ничего. Я проберусь. Я знаю дороги, знаю кое-кого из стражи. Может быть, и тебе пойти?

— Не торопись. Дай-ка подумать… Дай подумать…

Помня рассказы Музаффара, Афанасий как бы невзначай спросил у Карны, верно ли ему сказывали, будто воины раджей вырезают мусульманские деревни, травят раненых зверями.

— Всякая война жестока! — вздохнув, ответил камнерез. — Ты видишь, мы уживаемся с мусульманами, и если бы султан не преследовал нашу веру, не взимал джизию,[89] у нас не было бы причин для вражды. Но правители Бидара не думают об этом. Они жестоки и получают в ответ жестокость. Я долго раздумывал над этим. Вся беда в разности наших вер. Мудрые брахманы изыскивают пути к единой вере для всех. Когда такая вера будет найдена, не будет страны счастливее нашей.

— Дай-то вам бог! — сказал Афанасий. — Только, прости ты меня, я человек недоверчивый.

И, чтобы переменить беспокойный разговор, Афанасий примирительно поднял ладонь:

— Ну, там увидим… А вот что я вспомнил. Есть у меня знакомый. Большой человек при Махмуде Гаване. Откуда-то Бхавло знает. Просил сказать ему, как тот приедет. Если я уйду, то уж вы ему сообщите.

— Кто этот человек? — спросил Карна.

— Хазиначи Мухаммед его звать. Тоже купец. А ты знаешь его?

Карна растерянно, беспомощно глядел на Никитина. Рука, сжавшая бороду, дрожала. Он еле нашел в себе силы отрицательно покачать головой.

Пришедшая Джанки о чем-то спросила, Афанасий ответил ей, они рассмеялись, забыв о камнерезе. Карна перевел дыхание. Когда же Джанки убежала, заслышав плач ребенка, он попросил:

— Расскажи, какой это хазиначи? Где ты встретился с ним? Давно ли?

Афанасий поведал о встречах с Мухаммедом.

— Знаком он тебе, что ли? — окончив рассказ, опять спросил он.

— Нет, нет… Это другой человек, — произнес индус. — Да. Другой человек.

Пришел Уджал. У бедняка опять начинался приступ лихорадки. Уджал просил Джанки помочь его жене, если он свалится.

Никитин проводил красильщика до его дома. Желтый лоб Уджала покрывала испарина. Он зябко поводил плечами. На приступке своего дома Уджал присел, закрыв лихорадочные глаза.

— Скоро у меня будут новые краски. Возьмешь? — пробормотал он.

— Ляг и выпей цейлонской коры,[90] — посоветовал Афанасий. — О красках потом поговорим.

Уджал промолчал. Его уже трясло. Никитин толкнул дверь, взял красильщика подмышки, почти поволок в дом. Решма с покорным лицом помогала ему уложить Уджала на соломенный тюфяк. Привычными движениями, не спеша налила воды, приготовила лечебную настойку.

— Я завтра зайду, — сообщил Никитин.

Решма смотрела равнодушно, устало.

На следующий день Никитин зайти не смог. Не зашел и через день. Отвлекли торговые дела. Продавал камни. Ему удалось выручить хорошую сумму, но он устал от трудных разговоров со скупщиками.

Особенно надоел ему индиец из Шабаита, далекой страны у моря, привозивший в Бидар мускус. Одна польза от этого купца была: рассказал, что в его краю много оленей.

Так прошло три дня. А на четвертый Афанасий узнал, что умер Уджал. Никитин пошел с ним проститься. В доме было тихо. Решма, посыпав косы и измазав лицо пеплом сожженного кизяка, неподвижно сидела в ногах прикрытого белым полотном худого тела. Какие-то родственники бродили по дому, договаривались о повозке и дровах для погребального костра.

Никитин увидел Нирмала, дал денег на похороны.

Внеся свою лепту на костер, Афанасий ушел, — слишком тяжко было видеть погруженную в горе семью.

В тот же день Рангу опять завел разговор о Голконде.

— Не знаю. Подожди, — остановил его Никитин. — Я еще не решил.

Он все еще сомневался, уходить ли из Бидара. Может быть, дождаться разговора с Махмудом Гаваном. Хазиначи говорил, что везир пожелает видеть его. Да и дожди идут, дожди…