Твербуль, или Логово вымысла - [8]

Дальше приземистого флигеля, примыкая к решетке, расположился, поблескивая белым, облитым эмалью кирпичом, теперь уже двухэтажный флигелек, построенный в стиле модерн. Просторные хрустальные окна, как витрины в Елисеевском магазине на Тверской улице; подъезд под балкончиком, с постоянно открытой летом дверью с блескучей медной ручкой. Чудо-особнячок, который так и просится быть подаренным какой-нибудь красавице. А какие внутри дубовые, мягкого натурального отсвета двери; какая мелкая, но занятная живопись над ними; какая величественная лестница, ведущая на второй этаж! Рассказывают, будто бы здесь когда-то помещалось то ли консульство, то ли какое-то представительство страны восходящего солнца. Так вот, глава этого представительства в минуту душевной твердости или, наоборот, депрессии, чтобы что-то доказать окружающим или продемонстрировать верность императору, сделал себе на этой лестнице классическое харакири и отдельные части своих внутренностей, как предписывалось канонами, разложил по ступенькам. С историей домик.

Сейчас здесь комфортно ютится со своими компьютерами и кондиционерами одна из топливных компаний. В наше время, чтобы заниматься культурой и ее развивать, обязательно надо что-нибудь сдавать, продавать или просить. Но кого, спрашивается, интересуют тусклые рожи угольных магнатов, так талантливо присовокупивших себе народные недра. Скучные маленькие люди, ездящие на ворованных в Германии "мерседесах". Может быть, сами по себе они что-нибудь и значат, но лишь только откроют рты, какой чудовищный воляпюк вываливается из их ухоженных пастей. Такое ощущение, что они никогда не слышали русского нормального слова, не читали в школе "Капитанскую дочку", "Записки охотника" и "Серую шейку", не слышали никогда, как вслух читают Пушкина артист Дмитрий Николаевич Журавлев или Михаил Козаков, а общались и разговаривали исключительно с уборщиками туалетов и массмедийным окружением Аллы Борисовны Пугачёвой. Когда по долгу моей нелегкой службы и древнейшей профессии мне приходится общаться с подобными, набитыми деньгами, кавалерами, когда их тяжелые брыли на морщинистых щеках, как пасхальные колокола, неутомимо качаются над моим лицом, я молю не столько о том, чтобы это трепыхание скорее закончилось, сколько, чтобы они не открывали своих отвратительных ртов.

Но эпизод с мужественным японцем не заключительный штрих, если мистическая история флигеля началась, она должна быть продолжена. После того как по лестнице были разложены кишочки и желудочки и до того как возле медной дверной ручки стали припарковываться "мерседесы", дом наполняли другие зловещие происшествия. Что может быть страшнее и коварнее, чем редакция толстого литературного журнала в эпоху победившего социализма? Представим себе на минуточку литературных монстров и мелких литературных рабов. Какие портреты, какие характеры, какая демагогия, предательство и доносы! Какие интриги и раболепство, шедевры словесности и литературные лохмотья! Беспомощные классики, которых "редактируют" старые, все знающие еврейки. Государственные премии и награды за не вполне свои сочинения. Какие химеры гуляли в этом саду теней! Тут держали, дамокловым мечом для "посторонних" рукописей, древко литературного журнала "Знамя", редакция которого с тем же успехом могла бы издавать и "Молот ведьм".

Сегодняшнюю его жизнь где-то в другом месте, возле вечно бензинящего Садового кольца, я выпускаю. Тяжелый бонза, нынешний главный редактор, это особый фигурант, который, надеюсь, всплывет когда-нибудь в моем повествовании. Какие мысли перекипают, как содержимое компоста, в его голове и какая жажда безоглядной преданности высшим и разумного предательства низших бушует в глазках, я догадываюсь и даже кое-чему была невольной свидетельницей. Но какая птичка чирикает у него в низу живота? Какой, интересно, крошечный, не дрыгающий коленками вперед кузнечик?

Но слишком уж долго я фиксируюсь на этих истлевших историях и живых покойниках. Гробы поваленные должны гнить в небытии и среди старческой рухляди. Всего не охватишь, а в литературе, как говаривал непревзойденный наш классик Лев Николаевич Толстой, надо уметь пропускать. Что-нибудь необходимое всплывет в памяти само. А пока я соскальзываю с чуток поднагревшегося от моего задика бронзового кумпола и бреющим полетом, как гид, которому не хватает времени, совершу облет остальных строений и доложу все скороговоркой.

Что же мы видим справа? Здесь к решетке примыкает двухэтажный, довольно просторный флигель, в котором находится хозяйственная часть и заочное отделение института. Все это по не очень свежей штукатурке крашено желтой, так называемой ампирной краской. Окна от весенней жары отворены, делается это скорее не для прохлады, а потому, что старое здание за зиму отсыревает и служащие желают тепла. Сначала, если считать от ближнего ко мне угла здания, три окна, которые при советской власти освещали солнцем комитет комсомола. Память подсказывает тут еще одну занятную, скорее комическую, нежели трагическую, историю, случившуюся уже не при свете дня, а под покровом сумерек. Это как бывший секретарь последнего созыва бюро комсомола, так сказать молодежный вожак, обвязав в одеяло, спустил с третьего этажа общежития несколько книжных полок. Можно, конечно, говорить о трагизме жизни, когда даже копеечные полки приходилось, чтобы начинать самостоятельную жизнь, воровать, но почему бы каждому будущему высокоморальному "инженеру человеческих душ" не водрузить и на себя долю этой самой моральной ответственности при подготовке к писательству?