Твари Господни - [141]

А испугался Виктор совсем другого. Он испугался инакости. И страх этот пересилил даже вспыхнувший в нем было восторг от неожиданно обрушившегося на него могущества. Однако, на самом деле, как довольно быстро понял Виктор, всемогущим он не был. Он стал колдуном, а не богом. Но, не став богом, он, тем не менее, перестал быть и человеком. Неожиданный и непрошенный дар превратил его не в высшее существо, каким он на мгновение – пусть даже это мгновение растянулось на дни и недели – себя почувствовал, а в изгоя. Да, воображение у Виктора было развито ничуть не хуже, чем у его сверстников. Возможно, и, скорее всего, даже лучше. Но в том-то и дело, что развитое воображение и своеобразный личный опыт, который, учитывая его "нежный" возраст, являлся, по большому счету, всего лишь пережитым и прочувствованным сердцем и душой опытом членов его семьи, позволили ему увидеть ситуацию as is.[78] Он знал, понимал, чувствовал, что это значит, быть немцем в стране, ведущей тотальную – отечественную! – войну с Германией, или евреем среди людей, охваченных психозом ксенофобии, или врагом народа там, где народ в едином строю… или колдуном среди обычных людей. И неважно, что пресса захлебывалась восторгами по поводу доктора Калюжного или заслуженного артиста Арамяна. Когда-нибудь должно было наступить отрезвление, и тогда…

Оглядываясь назад, Виктор ясно видел, что дал тогда слабину, "отпраздновав труса" на все сто процентов. И причины своего поведения понимал и не собирался себя извинять или оправдывать – хотя и был тогда, в сущности, ребенком – но теперь, когда прошли годы, и жизнь подтвердила его опасения, понимал Виктор и то, что слабость эта тогда его и спасла. Ведь он сразу и бесповоротно – едва только ощутил в себе силу колдуна – решил, что никому и ни при каких обстоятельствах об этом не расскажет, и тщательно следил, чтобы не выдать своей тайны случайным поступком. А затем, в 1965 он и вовсе исчез, "уговорив" родителей, что поступает правильно, уезжая работать в Сибирь. В Сибирь он, разумеется, не поехал, но и домой уже никогда не вернулся.

* * *

– Что произошло в восемьдесят девятом? – Спросила Лиса после секундного молчания.

– В восемьдесят девятом? – Переспросил Виктор, разливая коньяк. – Ничего особенно интересного в восемьдесят девятом не произошло. Это конец истории, а не начало, – сказал он, стараясь подавить, разливающуюся в душе тоску. – Идеалисты ушли, скептики остались. Но, по большому счету, никто не получил того, чего хотел.

– А чего вы хотели? – Спросила Рэйчел.

– Агасфер и Конфуций живы? – Одновременно с ней поинтересовалась Лиса.

– Чего мы хотели? – Переспросил Виктор. – И невинность соблюсти, и капитал приобрести, вот чего мы хотели! – С неожиданной даже для самого себя злостью сказал он. – И вот трое мертвы, и трое живы.

– Живы они, куда денутся. – Ответил он наконец на вопрос Лисы. – Только давайте, отложим этот разговор на вечер. Вернее, на ночь. Сходим в город, а потом поговорим. Лады?

8

Тишина.

"Господи, какая тишина!"

Лиса стояла под деревьями и смотрела на долину. Минуту назад по грунтовке внизу проехала машина. Проехала – надо было напрячь слух, чтобы разобрать сходящий на нет звук работающего мотора – и исчезла по ту сторону горы, оставив за собой поднявшийся было, но быстро опавший шлейф пыли. И все. Как ни бывало. Долина, горы, темная зелень деревьев и светлая – трав, дымок над домиком на противоположном склоне, и огромное безмолвное небо ранней осени.

"Тишина… покой…"

Она стояла у низкой ограды, сложенной из обломков дикого камня, слушала едва различимый шепот листьев над головой, смотрела на открывающийся перед ней просторный и уютный мир и пыталась понять, чего больше сейчас в ее сердце, счастья или тоски? На самом деле, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда в жизни. Тишина, покой и сладкое послевкусие шторма, отгремевшего всего несколько часов назад и способного – она знала это наверняка – вернуться теперь в любое мгновение, когда и где случиться им с Виктором этого захотеть. Она была счастлива в этот день и в этот час, она…

"Я счастлива!" – сказала себе Лиса, ощущая это счастье здесь и сейчас каждой частичкой своего тела и своей души, наполненной до краев обретшей наконец свободу и воплощение любовью, своей и его. Разделенной.

Ей было так хорошо… и так плохо. Потому что так тяжело, как сейчас, ей тоже никогда еще не было. Это надо было пройти через все, через гнилой ад подполья и гестаповскую больничку, испытать сухую и горькую, как бесплотные солончаки, тоску, рождаемою беспомощностью и бессилием изменить приговор судьбы; изведать горечь потерь и поражений; узнать отчаяние и страх, ненависть, застилающую глаза кровавым туманом, и ужас перед собственным не ведающим жалости гневом; прочувствовать, что такое беда и одиночество, чтобы теперь – после всего! – получив невероятную силу и едва ли не божественные власть и могущество, понять, как тяжела, на самом деле, эта ноша, и какой беспощадный выбор предложила ей судьба.

"Да, тяжела ты шапка Мономаха…" – Но иронии не получилось. Потому, вероятно, что Владимир был всего лишь князем Киевским, а она… Если быть совершенно откровенной, то Лиса была теперь согласна с тем, что как бы в шутку сказал ей в Берлине Виктор. Она стала богиней. Кали, Немезида, Макошь