Туркестанские повести - [33]

После того вечера Коля не находил себе места. Ведь это из-за него случилась неприятность. Не просил бы он спеть Валю «Белых аистов», не дарил бы ей цветов — ничего не было бы. А теперь Бытнов с ним не здоровается, Леснову не замечает. Будто и не называла она его никогда Андрюшей…

Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:

Много девушек на свете…

Пой, гитара, пой!

Только я одну приметил,

Верен ей одной.

А она не замечает.

Пой, гитара, пой

О моей тоске-печали

По любви большой.

Много девушек на свете…

Пой, гитара, пой!

Может быть, она ответит

Нам с то-бой.

Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.

Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: «Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка».

Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:

…Но за теми дождями звездными,

За вселенскою уймою верст

Разгорается даль непознанная

Молодыми гроздьями звезд.

. . . . . . . . . . . .

Звезды падают и рождаются.

Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.

Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о «тоске-печали», но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь — олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая — Доры Нечаевой и черная — Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.

«Ночь. Ноченька. Ночушка», — читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.

Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.

Были и просеки — узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..

Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации — не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком — пьешь не напьешься.

А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества — деяние, а не просто созерцание…

Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.

Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.

— «Давай-давай» не подходит? — лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса — очень уж ребята приуныли.

— Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, — решил сержант.

С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне: