Туркестанские повести - [16]

— Еще разок. Включишь тормоз, когда опущу руку.

Наконец-то мне удалось попасть колесами на мостики.

— Улыбка… до ушей, — засмеялся Новиков. — Но ведь ты заезжал без прицепа. А с ним волокиты в пять раз больше. Так что рано, Володя, торжествовать, надо еще тренироваться.

Как бы там ни было, но первая победа одержана, и улыбаться мне никто не запретит…

Я тренируюсь каждый день. Саша не дает спуску ни в чем. То заводи мотор, то глуши, то заезжай в ракетный окоп, то возвращайся в капонир. Расскажи ему назубок регламенты, определи причину неисправности. Какие подаются команды и что я должен делать по ним… Такой въедливый!

— Ну, ладно, отдохни. Заслужил. — Он хлопнул меня по плечу и взобрался на подножку тягача.

— Упарился, — признался я.

— А ты как думал? Без труда выловить рыбку из пруда? Из вас, щелкоперов-репортеров, пе так-то просто человеков сделать. Чтобы дурь вышла, а толк остался. — Саша заливисто захохотал. — Человеков! Понял? И не надо делать вид, что ты страшно обижен. Знаю — камуфляж…

Мимо окопа куда-то прошла Валя Леснова. Саша приподнялся на цыпочки и вполголоса продекламировал:

Ой, тропинка узкая,

Белая косыночка…

Что же ходишь грустная,

Милая грустиночка?

— Взгляни-ка вон туда, — махнул он в сторону дизельной электростанции. — Коля Акимушкин страдает. Он всегда смотрит на нее как на недосягаемую звездочку. А она светит одному Бытнову, а Колю не замечает… Девчонка — во! А у тебя есть?

— Была… Не поладили с ней перед армией…

— Не пишет?

— Нет…

Я рассказал о Людмиле. Умолчал лишь о неприятном инциденте на вечере танцев, опасаясь острого языка Саши.

— А меня девки любят. Познакомлюсь с какой-нибудь и затуманиваю ей мозги разговорчиками. Хлебом их не корми — только говори красивые слова. На последней я все-таки зарвался. Цап меня — и в загс! Благо стоящая попалась… Каждую неделю пишет. Скучает, ждет. Катаю ей такие послания — прослезишься! А ты, значит, не пишешь? Ну и глупо. Пошли ей сочинение про пески, жару, стеклянное небо, афганец — накрути побольше романтики. Оттает!

— Ну, хватит про любовь… Давай еще потренируемся.

— Ладно. Садись в кабину. Но учти: хорошая любовь службе не помеха.

Сделали еще несколько заездов. Кажется, дело пошло на лад.

А вечером я все-таки сел за письмо Люде. Начну и скомкаю, напишу строк пять — порву. О чем писать? О службе нельзя, о природе — рассекретить дислокацию части. О любви после скандала? Смешно. Кончил тем, что передал привет и сообщил номер войсковой части.

Я писал, а в другом углу Галаб и Другаренко готовили стенгазету «Импульс».

Назаров переписывал заметки набело. Виктор рисовал.

— Видал? В технократы тянут, насилуют человека, — тронул меня за плечо Горин.

— Кого?

— Тебя, собственной персоной.

Я подошел к ребятам, склонившимся над газетой.

Другаренко заканчивал шарж: «золотник» тянет «глыбу» на буксире. Первый очень похож на Сашу Новикова, во втором я безошибочно узнал себя. Надпись сверху: «На буксир!» А внизу: «Мал золотник, да дорог». Что ж, все верно. И если Григорию не нравится — это его личное дело. Все равно освою ТЗМ!

— Значит, наш уговор побоку? — сухо спросил Горин. — Попадешь в боевой расчет — не останется ни одной свободной минуты. Попомни меня.

Я не стал объясняться с ним, просто спросил:

— Ты уже много написал?

— Пока присматриваюсь, вживаюсь в обстановку…

— Присматриваться — это еще не значит смотреть, вживаться — не значит вжиться. В канцелярии одни мертвые бумаги.

Готовясь к словесной перепалке, Гриша снял очки, протер их…

— Тревога! Тревога!! Тревога!!! — нарастающе зазвенели голоса в казарме, ленинской комнате, на улице.

Завыла сирена. Тонко. Пронзительно. До мурашек по коже.

Охнул брошенный баян. Плюхнулись на стол пухлые подшивки газет и журналов. Затарахтели отодвигаемые стулья.

— Взять противогазы и карабины!

Топот ног. Звон оружия. Возбужденное дыхание.

— Расчет, строиться!

— Отделение, слушай мою команду!

— Батарея, бегом ма-арш!

Все глуше топот, призрачнее очертания людей, бегущих на огневую позицию. Сильнее застучали горячие сердца ДЭС: Коля Акимушкин включил, наверно, все агрегаты на полную мощность. На бугре, скрывающем под собой командный пункт и всю аппаратуру ракетного комплекса, едва угадывается железное ухо локатора. Басовито загудели моторы ЗИЛов.

Тревога!

А как должен «тревожиться» я, водитель водовозки?

На плече — противогаз, в руках — карабин, рядом со мной вздрагивает старенький двигатель ЗИСа. А я стою, всеми забытый, никому не нужный. И такая обида охватывает меня, что в пору заплакать…

Из дальнего ракетного окопа рванулся клокочущий вулкан. Косматое багрово-красное пламя яростно выхватило из густого мрака ночи весь Ракетоград. Призрачно-сказочный, он как бы взлетел вверх, потом неуклюже осел, изломанный свирепо мятущимися светотенями. Сирена, передохнув секунду, снова дико взвыла.

Громовой грохот смял, оглушил сирену. Только он один, этот чудовищный грохот на фоне зловещего разлива огня, властвует надо мной, над военным городком, над всей пустыней. Потрясающий грохот — и я, оцепеневший от изумления.

Наконец перестала дрожать земля под ногами, погасли хищные языки пламени и установилась тугая тишина. Я никогда не ощущал такой необыкновенной тишины. Она мешает мне, давит на барабанные перепонки.