Тургенев в русской культуре - [131]

рассказа неразлучны: даже если одна из них находится «за сценой», о ней обязательно заговаривает другая и художник непременно вспоминает Лиду, когда он вроде бы занят только Женей. При всей своей разности (Женя – «чистая поэзия», Лида – «деятельное добро»), сестры Волчаниновы составляют неразрывное единство: на фоне этого дома и сада, рядом с простодушной любящей матерью, в контексте умных и острых разговоров – не порознь, а вместе! – являют они собой «тургеневскую девушку», которой невозможно не любоваться, в которую можно и должно влюбиться, но – слишком идеальную, чтобы на ней можно было обыденно, буквально – без Болгарии – жениться.

Не мог художник последовать за Женей, потому что целенаправленной страсти по отношению к ней у него совершенно очевидно не было и без Лиды, вне поэтической рамы дома с мезонином Женя утратила свою притягательность. И Лида без Жени, в опустевшем доме, со своей диктовкой-издевкой, больше не нужна, не интересна.

Мираж рассеялся. Сон кончился. Нет больше «дома с мезонином». Никого и ничего невозможно догнать и вернуть. Отсюда (вместо эмоциональной реакции, неизбежной в рамках истории разрушенной злой волей любви) – то «трезвое, будничное настроение», которое овладевает художником и возвращает его к исходному состоянию: «по-прежнему стало скучно жить». Потому он и уезжает – не в Пензенскую губернию, вслед за Мисюсь, а в Петербург, где ее нет.

Финальное «Мисюсь, где ты?» – это, конечно, не рассчитанный на отклик вопрос и не открытый финал, это «высохший цветок гераниума» в конце повести Тургенева «Ася», это музыкальная фраза, лирический вздох, которым эмоционально и мелодически очень точно завершается поразительный по своей художественной изысканности и филигранности, при столь же поразительной естественности и бес– пафосности, чеховский рассказ.

Последний рассказ Чехова – «Невеста» (1903) – стал символическим завершением темы: невеста наконец вырвалась из предыстории, контекста и подтекста, утвердилась в названии и отвоевала право на выбор, на самостоятельное, свободное самоопределение в рамках намеченной в свое время Тургеневым стратегии женской личности и судьбы. Чехов «позволил» своей героине стать невестой не в узком и конкретном, а в широком и символическом смысле слова, благословил ее новую, выстроенную по собственному желанию и разумению жизнь, – но в финале, опять-таки во избежание пафоса и лишних иллюзий, мягко, но очень внятно скорректировал самоуверенность героини, которая «простилась со своими и, живая, веселая, покинула город – как полагала, навсегда». В этом «как полагала» больше философской глубины и мудрости, чем в иных многословных бравурных[380] построениях, претендующих на изречение последней истины.

Чехов, как и Тургенев, этим построениям не доверял и уж тем более их не сочинял. Потому что он принадлежит не к пророческой – гоголевско-достоевско-толстовской, а к гармонической – пушкинско-тургеневско-чеховской – линии русской литературы.

Послесловие «После смерти»: продолжение диалога

У Льва Шестова, который, как очевидно из предыдущих обращений к его оценкам, не очень жаловал Тургенева, есть следующее рассуждение:

«Немецкий биограф графа Толстого высказывает сожаление по поводу вечных недоразумений и ссор, происходящих между Толстым и Тургеневым. Ему вспоминаются отношения Гете и Шиллера, и он думает, что русская литература много бы выиграла, если бы два замечательных русских писателя были бы более миролюбивы, находились бы в постоянных дружеских отношениях между собою и оставили бы в назидание потомству том(а) другой переписки на разного рода философские и литературные темы. Может быть, оно и было бы хорошо, но я решительно отказываюсь представить себе Толстого и Тургенева, ведущих долгое время миролюбивую переписку, особенно на литературные темы! Почти каждое суждение Тургенева приводило, или способно было привести Толстого в бешенство. Замечательный факт – Достоевский так же, как и Толстой, не любил Тургенева. Он написал в “Бесах” очень злую и обидную, хотя и мало похожую карикатуру на Тургенева, вернее сказать – даже не карикатуру, а пасквиль. И по-видимому Достоевский, так же, как и Толстой, более всего ненавидел в своем знаменитом собрате европейца»[381].

В этой книге мы стремились показать, что «тома переписки на разного рода философские и литературные темы» потомству оставлены – и не только в эпистолярном жанре, но главным образом – в художественном творчестве. Между Тургеневым и Толстым, Тургеневым и Достоевским шел напряженный мировоззренческий и литературный диалог, который в немалой степени определил содержание и энергию литературного процесса второй половины XIX века. В силу особенностей личности, характера дарования, мировоззренческой позиции и волею жизненных обстоятельств Тургенев был мостом, связующим звеном практически между всеми ведущими деятелями русской и западной культуры своего времени. Те же Достоевский и Толстой никогда не встречались и не общались напрямую, только опосредованно, в том числе через свою полемику с Тургеневым. Великий художник, Тургенев был для своих современников и для пришедшего в литературу уже после его смерти Чехова точкой отсчета и отталкивания, предметом восхищения и зависти, источником вдохновения и раздражения, он был мерилом, «мерой» – и эту же роль играл на общественном поприще. Правда, Мережковский, давший Тургеневу замечательно точное определение – «гений меры», позже скорректировал его на понижение: «поэт вечной женственности». Сомнительный комплимент, если учесть вложенный в него смысл: Тургенев, по Мережковскому, почти не видит «всей мужественной половины мира» (потому, дескать, и не понимает Толстого и Достоевского), «зато женственную видит так, как никто»