Турецкий караван - [11]

— Ты вот что, Степан Фирсович, за пастьбу по уговору скорее заплати мне и прощай. Отцовы долги не признаю, с него спрашивай. Не заплатишь — так я рассчитаюсь с тобой, царя больше нет.

— Эка подлюга! — тяжело задышал Хоромский. — И дочку тебе отдай, и деньгами доложи, а там и от наследства не откажешься. Так в тюрьму же я тебя загоню, не вернешься!

— А до этого я тебя сожгу, — бездумно ответил Ваня.

Аннёнка явилась через пять суток.

— Ваня, меня отец запер в амбар, даже ударил, но от тебя не откажусь. А ему не прощу.

— А что будем делать? И мои родители тебя не признают: не хотят родниться с твоим отцом.

— Уедем, — сказала, — в Ярославль, наймемся на пароход.

Ушла к тетке в Никоново скрываться от отца…

— Ладно, Иван, — снова приехал Хоромский, глаза умные: — Беру тебя в пай. Поедешь с товаром в город. Когда заработаешь, вложишь свою долю и будешь получать процент.

Ваня слушал, ушам не верил. А потом твердо сказал:

— За пастьбу заплати, и уйду с Аннёнкой.

Хоромский сжался, охваченный приступом бешенства. А спустя некоторое время произошло вот что… Ваня мылся в Шоле, нырнув, подплыл под водой к берегу. Тут высунулся и получил страшный удар по голове. В глазах потемнело. Кто-то вроде вытащил его на сушу… еще бил… и столкнул снова в реку.

Разнеслась весть по деревне: Скородумова парень купался, стукнулся головой о корягу и будто утонул. Когда подошли люди, Ваня уже сидел на траве, горстью зачерпывал воду, смывал с лица кровь:

— Холуй Хоромского бил меня, убить хотел, теперь я со Степаном Фирсовичем рассчитаюсь.

Скоро запылало гумно Хоромского с необмолоченным хлебом. Но Ваня не жег: загорелось, наверно, от чьей-нибудь цигарки. Понимал: не жечь надо хлеб, а взять бы для голодных. Так и сказал Хоромскому. Об этом и песню сочинил, и на гармони ее сыграл.

Пришла Советская власть, Хоромский заплатил за работу, и Ваня ушел от него — в Ростов-Великий, на станцию, на склады. Вступил в отряды ЧОН, на винтовке поклялся власть защищать от бандитов.

В девятнадцатом году многие крестьяне, и Ваня тоже, думали, что скоро в Шоле найдется выход из трудного положения: наделы имеются, земля есть, но ни одна семья не имеет хотя бы среднего хозяйства; у одной нет здорового работника, у другой — друга-коня, у третьей — исправного плуга, у четвертой — семян. Сложиться, так бывало в старину по-соседски. Объединиться, и власть предоставит машину, инвентарь и лес. Вот пишут в газете — в Вологодской губернии уже двенадцать коммун и двадцать артелей, в Череповецкой — пятьдесят совхозов и восемнадцать артелей; раздобывают крепкие орудия — вместо сох, косуль, деревянных борон.

И Ване думалось: если в Шоле начнется то же, тогда-то Хоромский и станет ничем, кончится его власть и в собственной семье; тогда-то Ваня с Аннёнкой без спроса обвенчаются, войдут в коммуну и будут жить.

Но расчеты не оправдались. Из-за недостатков развалились и многие вологодские, череповецкие коммуны. А в конце девятнадцатого Ваню мобилизовали в кавалерию, поскольку весу в нем было тогда всего три с половиной пуда.

Аннёнка, когда пришел с ней прощаться, кинулась к нему, прошептала, что рожать ей, и заплакала… Недолго Ваня обучался в Ростове-Великом и с маршевым эскадроном в товарном вагоне при лошади направился за Днепр — в сраженье. Летом двадцатого, когда отступали под натиском войск Врангеля, Ваню легко ранило. Две недели лежал в госпитале, сочинил на мотив «Черного ворона»:

Черный Врангель, что ты бьешься,

Вешаешь, на нас идешь?

Как на штык на мой нарвешься,

Черной кровью изойдешь!

Тем временем Аннёнка сына родила — известила…

Словно век пролетел с того часа, когда простился с ней, с отцом и матерью. Уехал, и будто высокие горы перевалил. Другие земли носили его. Степи сменялись городами, города — степями. Столько было передвижений, стоянок, ночевок на земле, качания в седле, что и во сне виделись дороги, продавленные колесами орудий, разбитые эшелоны, трупы лошадей, кроваво-белые цветы лазаретов. Прошлой весной Ваня был снова ранен, потом — к зиме, — пробившись под огнем сквозь топи Сиваша, дошел до Севастополя, видел корабли с убегающими белогвардейцами.

Где бы ни был, вспоминал Аннёнку Хоромскую, как гуляли по берегу Шолы, сидели во ржи. В синеве пел жаворонок, внизу речка журчала…

Последние полгода от Аннёнки не было письма. Где она? Сынок где?

Хлебный эшелон шел под усиленной охраной. За трое суток добрался Ваня до столицы, отсюда до Ростова-Великого уже рукой подать. Где товарняком, где на дрезине, а то и на паровозе. Со ступеньки паровоза увидел сизые купола ростовских церквей.

Глубокой осенью пустынна булыжная дорога. Синее небо леденеет, холодно, а вещевой мешок будто прилип ко взмокшим под шинелью лопаткам — Ваня вез гостинец: два арбуза и дыню.

Ваня свернул на шолецкий проселок — «поверок», по-деревенски. Вон уже прозрачные верхушки кленов и рябин, да зеленая луковица храма. За канавой, на сухом бугре Ваня опустил мешок, сам сел на ржавую траву…

Из-за голого куста шиповника показалась тощая фигура известного в деревне деда Сайки. Он уже в валенках. Искал зверобой. Для здоровья. Ваня окликнул: