Турецкий караван - [12]

— Дед, это я, скородумовский. Где Хоромский ныне — дома или в городе торгует?

— Знаю, — заспешил Сайка. — Тебя не помню, а про того знаю. Сам здеся, со старухой и внучком, а вот дочка его, та в городе. Там веселей, чай.

К отцовской избе идти через греблю-плотинку между прудами. Слева же от гребли — пожарка с каланчой. Возле нее на углу — дом Хоромского. Сюда и понесло Ваню.

Из темных сеней переступил порог… Теплом дышит печь… Дверь в горницу открылась, показался сам. И тут же за сапогами Хоромского Ваня увидел мальчонку с мохнатыми чулочками на кривых ножках, который играл на чистом полосатом половичке. Короткая рубашонка, голый задок. «Сын», — понял Ваня. Кинулся бы к нему, да с хозяевами надо поздороваться. Прижался к стенке возле двери, как проткнутый. Хоромский отступил, поманил пальцем:

— Проходи, садись. Из окна вижу — идет. Серьезный стал. Командиром? Проходи, я не против власти.

Мать Аннёнки принесла малосольные огурцы, бутылку. Ваня сказал:

— Спасибо вам, но пить не могу. Запрещается.

— А сына не знать разрешается? Вот и он тебя не признает. И не смотрит в твою сторону. А могло быть по-другому.

— Не моя вина — война. Скажите скорее, Аннёнка где?

— Послана, не скоро вернется… — Хоромский уклонился от ответа. Сам спросил: — Кончил службу или на побывку? Какие имеешь на будущее виды?

Теперь не ответил Ваня. Хоромский сказал осторожно:

— В своем военном звании мог бы, конечно, сделать пользу для семьи, для серьезного дела. Ленин что говорит? — Хоромский поднялся, достал из-за иконы желтенькую тонкую книжку — брошюру «О продовольственном налоге». — Вот, привезено из Москвы. Ленин говорит, что нужен оборот и обмен, значит и свободная торговля, капитал… Я не спекулянт. Увидели наконец! Я теперь первое лицо. Без меня с голоду помрешь. Красная Армия ослабеет. Рабочий молота не поднимет. Так? Правильная политика!

Еще летом Ваня видел брошюру в Харькове. Почему-то было напечатано: «Н. Ленин», хотя он — Владимир. Нет, не до самого корня Ваня раскопал, но мысль пришла такая: нэп и частный капитал исключительно для того приняты, чтобы продержаться до международной революции. Еще где-нибудь вспыхнет, и тогда Хоромским конец.

— Политика правильная, но твое дело все равно конченное, Степан Фирсович.

— Так ли? Ленин говорит: двигай дело через кооперацию, а хочешь — своим умом. Кто поставляет хлеб и сало, тот и двигатель! А зажимающий меня, он никто, пусть и партейный или сидит в Совете. Если ты по-прежнему против меня, то и Аннёнке не нужон! Она отца не продаст!

Показалось Ване, что выхода нет, ни одна сила не устранит Хоромского, — горько. Но тут же вспомнилось: в Турции вот крестьянство поднялось, — выпалил:

— Турция вот!.. Скоро я туда поеду.

— Табак там первейший, изюм, компот, — вновь оживился, потеплел Хоромский. — Привезешь тюков десять? Оптом возьму… Бывало, на Нижегородской ярмарке…

— Не за этим поеду, непонимающий ты, Степан Фирсович.

— За кожами? Или еще за чем?

— На помощь в борьбе! По просьбе революционного правительства! — нехотя проговорил Ваня. — Оно с Антантой воюет. С султаном.

— Гэ-э, — засмеялся Хоромский. — Берегись, султан!

— И ты берегись, Степан Фирсович. Сымем окончательно.

— Пробовали… Умыли Россию кровью, и обратно — нет.

— Что обратно? Кто умыл-то? Такие, как ты, — восстаниями!..

— Это брось! — Хоромский насупился. — Имеешь оружие, так уже и в крик? Посмотрим: ты вот голосом, а я товаром развернусь, товаром… И Красную Армию, и всех, и наследника твоего прокормлю…

— Наследник он и твой. И предсказываю: если ты меня изведешь, то он доконает тебя, двигателя через сало. За это сало я тебя, Степан Фирсович, крепко ненавижу. Когда вернусь, Аннёнку и сына заберу от тебя… Дом у тебя большой, устроить бы в нем детские ясли… либо техникум огородничества, как в Поречье…

— Ну уж этого тебе не видать, как дочки моей тебе не видать! — решительно поднялся Хоромский.

— Говори, Степан Фирсович, где она?

Не ответив, Хоромский кинулся за дверь, что-то яростно бормоча.

Потом Ваня сидел на лавке в родной избе. Пришла вся шолецкая комсомольская ячейка — трое парней. Вслух читали листовки:

— «Орудия и пулеметы замолкли… Красная Армия завоевала республике свободу. Мы свободны, но мы голодны… Крестьянство пробудилось от векового гнета, но хозяйство его гибнет. Фабрики и заводы еле дышат… Поезда ползут медленно, разруха царит… Как тут быть? В чем спасенье? В нас самих спасенье… В вас, юных пролетариях и крестьянах, если вы захотите, если твердо решите взяться за дело. Ваше счастье зависит от вас самих…»

Отец за самодельным столом резал на плашке вишневый лист на курево — ни у кого нет махорки. Тощий, с черными запавшими щеками, пальцы тряслись, когда скручивал цигарку:

— Зависит от самих… В восемнадцатом году насчитали пятьсот десятин пахотной вокруг. Агитацию тогда все уразумели — запахивать. Туто-ти пустили землю в раздел. Малоземельным и безземельным. Но что получилось? Не в силах обработать. Безлошадство! Выхода не получилось…

— Сразу бы тогда объединение, но момент пропустили, — сердито проговорил Ваня.

— Потому что мужиков не осталось. Как ты ушел, так и другие сразу… Дальше, хлеба нет, города голодают. Пришли городские агитировать: взять весь хлеб на учет. А мы: большевики на фронте этому не учили. А эти: «Мы тоже большевики. Без учета хлеба все пропадем». Поверили им, стали брать хлеб на учет. А хозяйство не получилось. Кругом в губерниях попробовали куммуны. А у нас в Шоле только разговор: земля в разделе да в разных местах, нужно сперва переделить, лесных угодий прирезать, машину достать… Ах ты!