Турция. Записки русского путешественника - [71]

К ночи, когда уже проступили неожиданно стоящая на ручке Большая Медведица и чуть не в центре небосвода пылающий «Орион и все украшение небесное», славимые пророком Исайей и с «лишними», не видными у нас звездами, мы были в Мирах.

В соседстве небес

Утром в горы. Дорога идет вдоль долины пересохшего Мироса — белой галечной реки с редкими озерцами воды. Солнце сверкает в них, как в зеркалах, а потом бросает их осколки, чтобы разлиться в океане теплиц, которые сверху так естественно переходят в жемчужный свет моря, что теряешь границу. И все чаще заставляют радостно вздохнуть розовые облака цветущих персиков и белые — абрикосов. Села так покойны, как может быть покойна только правильная, своим порядком идущая жизнь, не знающая произвола государства, а только закон земли, указания времен года и установления утра и вечера. В некоторых из них по случаю воскресения ярмарки и горят апельсины, алеют помидоры, блеют овцы, орут петухи, мычат коровы. Мы смотрим на это с завистливой тоской, вспоминая нашу несчастную деревню, и стараемся проехать быстрее.

Горы обступают теснее. Просвеченные солнцем рощи пиний остаются внизу, и все чаще сходятся к дороге «дубравы», которые я принужден взять в кавычки, потому что у нас это мощь, простор, свет и воля, а здесь жестокая теснота, тонкие истерзанные камнем стволы, мелкие острые листья, шипы во все стороны. И только желуди были бы похожи, когда б и они не носили толстых мохнатых шляпок. Села редеют и словно сквозят — все труднее отнимать у камня землю. Но вон в селе Белорен опять апсида, опять одна от поверженного храма, прекрасный серый парус, наполненный солнцем и ветром. Мы бежим к нему через поле, через собирающиеся к стенам прекрасные камни и останавливаемся под сводом, потрясенные безупречной чистотой формы этого полого каменного яйца с поясом каменной резьбы на переходе стены к конхе. Пояс совершенен и цел, не поврежден ни в одном звене, словно надет вчера. Мы уже избалованы здесь резьбой и знаем, как может быть послушен древним мастерам камень, но этот и на высоком фоне первый — летучее кружево тоньше нитяных чудес наших бабушек. Машина сигналит — чего застряли? А уйти нельзя. Почему-то думаешь, что и молитва здесь была той же строгой чистоты и ясности, и пытаешься расслышать ее и в самом поясе, и в камне поверженных стен, хранящих след того же резца, и в обломке капители, охваченной и поглощенной деревом, как Иона китом. Пасутся на святых камнях мулы. Минаретик торчит карандашиком на другом конце села. Некому собрать камни, еще не использованные в оградах садов и колодцев, и хоть очертить несдающийся храм под прекрасным парусом — человечество все не хочет услышать, что оно — семья.

А дорога выше, выше, уже и вершины рядом, воздух остро свежеет, натягивает холодом, молодые облака и птицы внизу. Теперь надо только пешком, сначала по дороге, натоптанной мулами и пастухами, а там все тесней, уже, где одни козы, а там и вовсе по голому камню в редких кустах, пока там, где ты, кажется, касаешься головой неба, вырастает из камней Сионский монастырь, построенный дядей Николая Пинарского — тоже Николаем.

Бывают мгновения, когда не знаешь, как реагировать. Задохнешься и ждешь, пока смятение пройдет и ты вздохнешь или кинешься к кому-то (хорошо, чтобы в такое мгновение этот кто-то был рядом), чтобы разделить это смятение и восторг, потому что один его не выдержишь. Так вот, значит, что такое Сион в его последнем метафизическом значении — этот небесный Иерусалим, куда устремляется всякая христианская душа! Вот какие храмы проводят тебя туда, где «ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная!» Здесь небо так близко, что, привстань на цыпочки, и коснешься его, и поймешь ликование панихиды, которое так умели передавать старые казачьи церковные хоры, когда не гроб сходил в землю, а летела в небо, опережая птиц, душа в радостном предчувствии встречи со Спасителем мира. Это и влекло строителя в такую высь, это и помогало архитектору и рабочим вынуть чудо из серой скалы и протянуть Богу в торжественной красоте апсид и музыке окон, в шелковой легкости словно и не высекаемых, а самим камнем рожденных, как морозный узор на стекле, «наличников» и «подзоров», в опоясанных крестами гробницах, которые и извлечены из скалы, и оставлены в ней, отдавая человека Богу и оставляя земле.

Землетрясения и время повергли врата и стены, жертвенники и баптистерии, купола и кресты, но ничего не смогли сделать с красотой, которая и в руине, и в малом обломке так же полна, как в целом храме.

Вот где учился мастер из села Белорен или сам тут и работал, потому что узоры резьбы там и там можно «связать» без усилия и никто не найдет «шва». Наверное, эти стены никогда не белили, не одевали фресками, потому что они ненаглядны и так, эта каменная молитва достигает тебя без поддерживающей красоты.

Помните, Григорий Богослов, слагая стихи, говорил, что немощной душе иногда необходимы подпорки красоты? Но когда она возрастет в должную меру, эти подпорки можно будет вынуть. Здесь их нет. Тут молится сам камень. Тяжкий и легкий, грузный и невесомый, властно имперский и смиренно христианский. И в который раз на этой земле дивишься, как они восходили сюда полтора тысячелетия назад в соседство небес, без дорог, оставляя внизу орлов, отшельники, складывающие эти каменные акафисты, отнятые у скал каноны и гимны (даже не отнятые, а отданные самими скалами, как их собственное слово в общей молитве). Зачем апостолы и святители уходили из благословенных долин и какими чудесами техники воздвигали это славословие небу?