Турция. Записки русского путешественника - [69]

Мы забираемся узкой тесной улицей повыше, чтобы оглядеть город сверху. Зрелище печально — рассыпанные руины там и тут погибают без всякой связи в кустарнике, песках, тростнике наступающего залива. И посреди этой гибели особенно странны крепкий театр времен Адриана, с детства знакомый Святителю, и тоже виденная им триумфальная арка, рожденная в сотом году по рождестве Христове при деятельном Траяне, при котором Эпиктет проповедовал добродетель без воскресения, Тацит писал царственную историю, а Плиний основывал общественные библиотеки — и Бог христиан был им странен и чужд.

Как они считались там, на греческом Олимпе и римском форуме — боги и императоры, как чертили генеалогические деревья? Город, по свидетельству Плиния, был основан Патаром — сыном уже такого привычного нам в этой земле, так коротко знакомого Аполлона. Значит, внуком Зевса-Юпитера. А Адриан звал себя сыном Юпитера и, видно, не смущался, что внук опережал его на столетия. Только достраивал город как свой. И Траян оглядывался на громовержца вполне по-родственному, арка вон стоит как вчерашняя, и старик турок ведет через нее на длинных веревках овец пастись на соседнем пустыре, не поднимая глаз на торжественное шествие этого свидетельства бывших триумфов. Гранариум того же Адриана и той же руки, что в Андрияке, еще заметен в обступающих камышах. А вот византийская церковь, в которой мы еще пели с отцом Валентином тропарь Святителю в 2000 году, уже недоступна — заросла совсем. Как скрылась в камышах и воде еще несколько лет назад открытая церковь, поставленная на месте родительского дома Святителя. Мы сумеем протиснуться к ней и по камням пройти в алтарь, почти упираясь лицом в стену апсиды. И будет трудно сдержать острое волнение на минуту вернувшейся жизни, порвавшейся нити времени. Да и пространства тоже. Словно и не было никаких столетий, империй, войн, побед, поражений, страданий, а только вчера прошла эта прекрасная, благородная, пламенная, любящая жизнь, перечеркнувшая границу между земным и небесным.

И опять видишь бедную относительность наших мер и установлений. Стоят толстые бегемотовы стены терм Веспасиана и скамьи театра и одеона, высятся, рождаясь из скалы, камни величавого патарского маяка и Траянова гранариума, а наши духом укрепленные строения вот-вот станут землей, из которой рождены. Но мир живет и держится не циклопической гордостью, которая тешит одно эстетическое чувство, а святой, теряющей стены, но не теряющей силы бедностью и любовью. И она будет сиять над этим городом, даже когда падут и последние камни величия.

А со скамей театра город, когда не видишь кустарника и камышей, еще кажется велик и слепит под солнцем мрамором руин и торопится напомнить, что он святилище Аполлона, что он не забыл теней Александра Македонского и Птолемея Филадельфа, который, пленившись красотой города, торопился назвать его именем своей жены Арсинои. Любили императоры дарить чужое своим возлюбленным. Этот подносит город. Антоний дарит своей, как с веселым хохотом открыли недавно археологи, беззубой Клеопатре Пергамскую библиотеку. Роскошна и страшна в пороке и тлении (даже при благородстве побуждений) была эта сверкающая жизнь, собиравшаяся стать вечной. Тем чудеснее, что в этом мире, где, по словам умных родителей Николая, «живя среди смолы, нельзя было не запачкаться», вырос этот святой мальчик, юноша без пятна, пресвитер, спасающий от почти неизбежного здесь бесчестия трех дочерей обнищавшего старика.

Крест и полумесяц

В Каше, древнем Антифелосе, наша церковь ушла под мечеть, еще сохраняя план. Так что, несмотря на минарет, перемену окон и купола, ее еще вполне можно узнать и, перекрестившись, поклониться ее прежней жизни. Как некогда кланялись мы мечети в Дидиме, где эта малая церковь, не страшась, вставала рядом с храмом Аполлоновым такого размаха, что хоть глаза закрывай, чтобы не задавил. Как кланялся Св. Софии под крик муэдзина с ее минарета отец Сергий Булгаков. Он звал это преемство «местоблюстительством». Ладно, пусть будет так. Возможно, церкви в итоге лучше расслышат голоса друг друга.

Говорят, при тихой погоде в Антифелосе, если сесть в древнем театре, глядящем на греческий остров с городком Кастелоризо, можно услышать, как тамошние колокола сзывают православных к вечерне. И, значит, там отзывается напоминание муэдзина о намазе. Нам очень хотелось услышать этот диалог, понять, как живет сердце, что оно распознает в этом взаимном привете. Вопрос? Противостояние? Но вечер выпал ветреный — не понять. А чтобы сердце не размягчалось и не обманывало себя возможностью не мешающей друг другу молитвы соседних народов, пока мы говорили об этом, вошел на рейд и встал между греческим островом и Антифелосом серый военный корабль — такой враждебный белизне гриновского города, синеющей тишине острова и ясности вечереющего неба. Мы договорили, и он ушел, словно только для того и вставал, чтобы мы не забывали, что между колоколом и муэдзином стоит не Бог, а сила, присматривающая за тем, чтобы однажды они не запели вместе. Потому что тогда силе не останется в мире места, которого она так просто не отдаст.