Туннель - [19]

— Я вас ждал.

Это была ловушка, захотелось убежать, я изо всех сил напрягся, но было уже поздно — тело мое больше мне не подчинялось. Пришлось смириться с неизбежным и вести себя так, будто все это происходит с другим. Хозяин мало-помалу превращал меня в птицу — птицу размером с человека. Он начал с ног: я увидел, как они постепенно принимают облик петушиных лап. Затем все тело стало преображаться, сантиметр за сантиметром, точно поднимается вода в пруду. Последней надеждой были друзья, которые почему-то все не шли. Когда они наконец появились, то, к моему изумлению, не заметили страшной перемены. Они разговаривали как обычно, а значит, для них я оставался прежним. Догадавшись, что волшебник заколдовал их специально, чтобы они принимали меня за обычного человека, я решил рассказать о случившемся. Хотя я собирался говорить спокойно, боясь разозлить волшебника, способного сделать со мной что-нибудь еще более ужасное, из моего рта рвались лишь непонятные крики. И тут меня подстерегала неожиданность: любая произнесенная мною фраза звучала как писк или чириканье, но оно было таким странным и тоскливым, это человеческое чириканье, и, самое страшное, друзья не замечали его, как не замечали, что я стал огромной птицей; наоборот, для них в моем голосе не было ничего неестественного, и то, что я говорил, казалось им нормальным, поскольку они ни разу не выказали ни малейшего удивления. Я в ужасе замолк. Тогда хозяин дома взглянул на меня — глаза его злорадно поблескивали, и блеск этот, конечно, заметил только я. И я понял: никто никогда не узнает, что меня превратили в птицу. Я погиб навсегда и унесу эту тайну в могилу.

XXIII

Но вернемся к рассказу. Я проснулся в холодном поту, оказавшись на середине комнаты.

Посмотрел на часы: было десять утра. Я побежал звонить. Мне сказали, что Мария уехала в имение. Это совсем меня сразило. Потом я долго еще лежал, не в состоянии что-нибудь предпринять, пока наконец не решился написать ей.

Сейчас трудно припомнить точные слова этого очень длинного письма: я просил у нее прощения, смешивал себя с грязью, говорил, что недостоин ее любви и справедливо приговорен умереть в полном одиночестве.

Тянулись невыносимые дни, но ответ не приходил. Я отправил второе письмо, за ним — третье, четвертое, они повторяли друг друга, и каждое следующее было лишь более отчаянным. В конце концов я решил рассказать ей обо всем, что произошло в ночь после нашего разрыва, не упуская ни одной самой гнусной подробности и даже признаваясь в желании покончить с собой. Мне было совестно прибегать к такому оружию, но все же я использовал и его. Добавлю: описывая свои самые недостойные действия и отчаяние, охватившее меня в ту одинокую ночь напротив ее дома на улице Посадас, я почувствовал к себе сострадание и заплакал от жалости. Рассчитывая, что и Мария испытает нечто похожее, прочитав это, я ощутил некоторое облегчение. И, отправляя заказное письмо, надеялся на лучшее.

С обратной почтой пришло письмо от Марии, полное сочувствия. Мне показалось, отныне возродятся первые мгновения нашей любви, может, и не такие безоблачные, как прежде, но главное в них все же останется: так король — всегда король, даже если неверные и коварные вассалы предали и обесчестили его.

Мария просила меня приехать в имение. Как сумасшедший, я собрал чемодан, схватил этюдник и помчался на вокзал Конститусьон.

XXIV

Станция Альенде была одним из обычных деревенских вокзальчиков, по которому расхаживали несколько крестьян, начальник в одной рубашке и молочница с кувшинами.

Меня разозлили два обстоятельства: отсутствие Марии и присутствие шофера.

Едва я спустился из вагона, он подошел ко мне и спросил:

— Вы сеньор Кастель?

— Нет, — ответил я безмятежно. — Я не сеньор Кастель. — И тут же подумал, что могу проторчать здесь полдня, дожидаясь обратного поезда. Придется все же назвать себя. — Да, — почти сразу же добавил я. — Я Кастель.

Шофер удивленно посмотрел на меня.

— Возьмите, — буркнул я, протянув ему чемодан и мольберт.

Мы пошли к машине.

— Сеньора Мария нездорова, — объяснил он.

— Нездорова! — ехидно прошептал я.

Как хорошо мне были известны эти уловки! Опять захотелось вернуться в Буэнос-Айрес, но теперь к ожиданию поезда прибавлялась еще и необходимость вновь доказывать шоферу, что я не Кастель или если я — Кастель, то вполне нормальный человек. Я быстро взвесил все и решил: и в том и в другом убедить шофера будет непросто. Пришлось сдаться и позволить везти себя в имение. Да и что бы произошло по возвращении? Повторится обычная история — оставшись наедине со своей яростью, возросшей от того, что ее нельзя выплеснуть на Марию, я буду невыносимо страдать без нее, не смогу работать, и все это из-за выдуманной болезни Марии. Я говорю «выдуманная», потому что так и не смог проверить, правда ли это или нет.

Хантер чем-то напоминал Альенде (по-моему, я сказал, что они — двоюродные братья); он был таким же высоким, смуглым, худым, но глазки у него бегали. «Этот человек — безвольный лицемер», — подумал я. Такое заключение было утешительным, по крайней мере в тот момент.