Тундра не любит слабых - [2]

Поэтому я весьма осторожно спросил старика, каковы же проблемы вечной мерзлоты. В ответ услышал вдохновенную лекцию. Нет, не лекцию, пожалуй, а поэму, такую же образную, как речь Ивана Вихрова в леоновском «Русском лесе», но более лаконичную.

Я думал, что старый ученый будет говорить о вечной мерзлоте, употребляя самые негативные эпитеты, кляня ее и браня. До сих пор люди, от которых я слышал о вечной мерзлоте, именно так и поступали. Какими только эпитетами не награждали этот камень преткновения для северных строителей и шахтеров. Самый мягкий из них — «проклятая мерзлота».

А старик говорил о ней тепло и дружески. Я не собираюсь блеснуть сомнительным парадоксом: «о мерзлоте— тепло». Другое слово здесь не подходит. Так говорят о ребенке, который хотя и шалит, озорует, но душа-то у него хорошая, и сам он не такой уж плохой, каким его считают.

Ученый сосед мой говорил долго. Главное, что я уяснил, — вечная мерзлота может быть не только врагом, но и надежным другом человека, если он изучит и обратит на службу себе ее некоторые особенности. Уже сейчас в районах вечной мерзлоты (а она занимает четверть всей суши нашей планеты) созданы города, заводы, шахтные копры, проложены железные и шоссейные дороги. Ее прогрызают буры поисковиков-геологов. Земля здесь таит несметные богатства: от нефти и газа до золота и угля. Их можно взять, не столько поборов вечную мерзлоту, сколько поладив с нею, использовав ее слабые и сильные стороны. И бессмысленно выдвигать фантастические проекты о том, что можно сделать для изменения климата Арктики, уничтожения льдов полярных морей и вечной мерзлоты. Равновесие в природе нельзя нарушать. За это она потом мстит…

— Простите, пожалуйста, — вдруг оборвал себя старик. — Я, наверное, надоел вам своей болтовней.

— Нет, нет, что вы! — встрепенулся я. — Я ведь журналист.

Это можно было истолковать и так: «Говори уж, я привычный…»

Усть-Цильма

Еще в Москве, готовясь к поездке, я не один день провел в библиотеке имени Ленина, выискивая в старых книгах то, что могло оказаться мне полезным сегодня. Недаром же говорят, что порою новое оказывается просто прочно забытым старым. Поскольку первым пунктом в моем маршруте была Печора, я, естественно, перелистал все, что мог найти.

О Печоре российские летописи упоминают впервые в XI веке. Но заселение берегов этой реки русскими началось только при Иване Грозном. В грамоте 1542 года значится: «Се яз царь и Великий князь Иван Васильевич Всея Руси Ивашке Дмитриеву сыну Ластку дал на оброк на Печоре на Усть-Цыльме лес черный, а велел если ему на том месте людей зазывати и пашни пахати, а оброку было ему давати в нашу казну на год по рублю».

Недорого требовал царь с Ивашки, считая те земли бросовыми, но характерно, уже тогда велел «пашни пахати». Академия наук еще учреждена не была, и некому было тогда доказывать, что в тех северных краях хлеборобство невозможно по таким-то причинам. Это стали делать четыре века спустя.

А в XVI веке пришли на Печору русские мужики, подивились на могучие леса, на бескрайние заливные луга, где трава в рост человека. Поплевали на ладони, взялись за топоры да пилы, начали обживать сии места далекие.

Народу было немного, земли — вдосталь. Однако посевные площади росли медленно. К 1887 году, то есть через три с половиной века после начала освоения Печоры русскими, в крае возделывалось всего три тысячи двести пятьдесят десятин. Это и понятно. Архангельский губернатор князь Н. Д. Голицын писал в том же 1887 году, что на хлебопашество печорцы смотрят как на подспорье при других, более обеспечивающих их занятиях; главными были рыбная ловля и охотничий промысел. Сеяли только для себя, да и того хлеба было мало: в среднем собирали по два с половиной пуда на душу населения. Уже не из книг, а от стариков и старух в Усть-Цильме я узнал, что до революции в хлеб подмешивали сушеный мох, толченую кору рябины, опилки, из одной ржаной муки пекли только по праздникам.

Земледельческие традиции на Печоре, несмотря на трудные условия климата, были весьма устойчивы. Русские люди доказывали трудом своим, что неподатливую, скупую землю можно заставить подобреть и в Приполярье. Здесь нельзя не рассказать об одном удивительном человеке, энтузиасте сельскохозяйственного освоения Печорского Севера. Это Андрей Владимирович Журавский.

Он воспитывался в богатой, аристократической семье царского генерала. В 1901 году поступил на физико-математический факультет Императорского Петербургского университета. В следующем году во время каникул Андрей, будучи участником экспедиции, впервые попал на Печору. И так пленили его эти края, что он, отказавшись от блестящих перспектив в столице, переселился в Усть-Цильму, добился учреждения в этом селе зоологической станции, вскоре переименованной в Печорскую естественно-историческую станцию при Императорской Академии наук.

Впрочем, царские чиновники делали все зависящее от них, чтобы решения об учреждении станции остались лишь на бумаге. Три года тянулась волокита с утверждением Устава. Никаких средств на организацию станции отпущено не было. Журавский вынужден был вложить все свое состояние на строительство дома, скотного двора, лаборатории, на приобретение скота, машин и орудий.