Тун. Лето в розовом городе - [41]

Я продолжала обрабатывать фотографии. Работа не позволяла мне погрузиться в тоску, для этого была дана ночь – кладбище для разбитых сердец, где можно выть до опустошения, бродить мимо бесконечных надгробий и приносить цветы к похороненной любви.

Когда плакать было нечем, я забывалась тревожным сном, в котором вновь и вновь возвращалась в Татев. Священник смотрел на меня своими печальными глазами и произносил одну и ту же фразу:

– Не бывает деревьев без корней.

Эта мысль преследовала меня, побуждая набрать отцовский номер. Но всякий раз страх побеждал. Я прекрасно понимала: признать ошибки – это самое правильное, что я могла сделать. Но гордыня возводит между людьми высокие стены, а трусость обносит их рвом и запускает туда рептилий. Мои родители никогда не извинялись ни передо мной, ни друг перед другом. Их рвы были столь глубоки, что жизни бы не хватило, чтобы засыпать обиды землей.

С каждым днем я все больше скучала. По недосягаемой матери и шлейфу ее дорогого парфюма. По отцовским шероховатым ладоням, выдающим в нем миллионера не по рождению. Но главное, чего мне не хватало, – ощущения, что все еще впереди. И хорошее, и плохое.

– Не разувайся! – крикнула бабушка, едва я открыла дверь. – Поедем к Рузанне, покажу тебе, где рос твой отец.

Я застыла, сжимая в руках пакет:

– А как же перцы?

– Там все сделаем!

Рузанна встретила нас тепло, а вслед за ней тянулся странный запах, кислый и пряный одновременно.

Заметив, как я наморщила нос, она объяснила:

– Это маринад. Я готовлю фаршированные перцы.

Мы прошли на кухню – на плите стояла огромная кастрюля, а рядом нас ждала джазве с ароматным кофе. Фрукты и выпечка уже украшали небольшой кухонный стол.

Я заглянула в кастрюлю: в уксусной воде плавали масляные лужи, лавровые листья и черные горошины – то, во что предстояло опускать красные перцы перед тем, как начинять их зеленью и укладывать в литровые банки. Мы с бабушкой готовили их неделю назад.

Оставив женщин вдвоем, я решила устроить себе экскурсию по дому, которому повезло наблюдать, как росли главные мужчины моей жизни. Здесь не было модного ремонта, новой мебели и молодых обитателей. Время застыло в прошлом. На бесчисленных фотографиях было единственное лицо, которому окружающие являлись лишь фоном. Дом превратился в музей памяти Азата, и тот, кто выстроил этот мемориал, не смирился с утратой и по сей день.

Я медленно двигалась вдоль стены. Вот ему примерно десять и он победитель турнира по шахматам. А вот уже на выпускном – стоит в обнимку со смуглым парнем. Рассматривая их светящиеся от счастья лица, которое не смог приглушить даже черно-белый снимок, я вдруг с изумлением узнала в друге Азата… себя.

– Папа? – прошептала я.

Мои пальцы потянулись к его лицу и коснулись старой бумаги.

– Да, – раздался голос за спиной.

От неожиданности я прижала руки к груди, будто меня застали на месте преступления.

Как и на похоронах, мать Тиграна не отрывала от меня взгляда.

– Как он? Счастлив? – спросила она.

– Кто? Папа?

– Да.

– Я не знаю, мы… не общаемся.

– Ты скучаешь по нему?

Почему я должна отвечать правду?

– Нет.

Каринэ усмехнулась, горько скривив губы:

– Конечно, скучаешь. Но таков твой отец. Он делает больно всем, кого любит, а те все равно надеются и ждут.

– Вы ничего не знаете! – крикнула я и побежала на кухню.

Меня захлестнула ревность. Каринэ была права, а хорошо ориентироваться в лесу мог лишь тот, кто тоже бродил в нем.

– Что с тобой? – изменилась в лице бабушка.

– Все хорошо. Я просто… встретила Каринэ.

– А! Тебе повезло, она показывается далеко не всем.

Велико везение!

Я подошла к раковине: в воде мирно плавали перцы. Над краном висела местами проржавевшая жестяная кружка, вид которой вызывал единственное желание – тут же отправить ее на помойку. Но в этом доме и старая кружка могла иметь свою историю.

Я вздохнула и начала чистить перцы, чтобы потом по одному опускать их в кипящий маринад и держать, пока те не изменят цвет. Каждая перчинка, поддетая вилкой, напоминала мне о том объеме работы, который я взвалила на себя с одной лишь целью – не думать ни об отце, ни о Тигране.

Рузанна доверху заполнила первую банку. Между розоватыми слоями живописно мелькали петрушка и зубчики чеснока.

Грустная улыбка коснулась ее лица.

– Лучше всех их готовила Маник, она добавляла в банки капусту.

Бабушка кивнула:

– Она все делала лучше остальных.

Вот он – шанс узнать, кто же такая эта Маник.

– А что с ней случилось? Почему Седа вырезала ее из всех фотографий и сожгла на балконе?

– Бог наказал ее…

Бабушка говорила, а я представляла, как красавица Маник, вернувшись в Ереван, пленила своим заморским шармом мужчину, связанного узами брака с бездетной женой. Для своих греховных отношений она свила уютное гнездышко подальше от столицы и успешно хранила в тайне имя человека, от которого впоследствии родила ребенка.

Маник всегда считала себя особенной. Традиции ее народа казались ей смешными и глупыми. Она решила, что ее жизнь должна стать протестом против всего армянского. И все могло бы растянуться на долгие годы, но однажды, обычным зимним утром, мгновенные тридцать секунд все же примирили ее с родной землей: 7 декабря 1988 года она оказалась погребена под завалами Ленинакана