Туманная мгла над приливом - [8]

– Уж по крайней мере волос в пище не найдешь! – и при этом смеялся.

Его выгнали, после него несколько раз меняли поваров. В конце концов появилась Амене, взялась готовить, а Джаафар подметал и ходил на базар.

Баши нашел себе другую работу, но иногда приходил проведать меня и Симин и всегда приносил гостинец, что-нибудь вкусное: халву-маскати, рангинак [14], тархалву [15], макут [16], все это аккуратно уложенное в чистую миску, покрытое белой салфеткой. А наша мама клала в опустевшую уже миску деньги, несколько цветочков и говорила:

– Желаю тебе здоровья. Навещай детей, когда сможешь.

А потом говорила нам:

– Баши человек хороший. Он честный…

Изуродованное, окровавленное тело извлекли из-под дров. Он был еще жив, но хрипел и истекал кровью. Искалечили его, задавили не только дрова, но и люди, которые просто затоптали его. Однако умер он от удара ножом – перерезал себе горло, вскрыл вены. Он покончил с собой, скончался.

2

Это было двадцать лет назад. И мы так никогда и не узнали, что с ним произошло, почему Баши убил себя. Может быть, в отместку за то, что его выставили за дверь? А может быть, он был сумасшедшим? Или стал жертвой страха Амене? А может, он без дурного умысла пришел в то место, к которому прикипел душой, к любимым детям – ведь он приносил им гостинцы? Он и на сей раз принес гостинец – шолезард [17], а когда увидел, что дверь отворена и никого нет, то направился в кладовку, которая располагалась у входа; там ему было все знакомо и мило: запахи продуктов, банки, кувшины… В это время зашла какая-то чужая женщина. То ли он от неожиданности растерялся, стоял молча, то ли поздоровался, даже улыбнулся, но Амене испугалась его, завизжала, выскочила, поспешно заперла дверь и подняла крик: «Караул, воры!» Баши остался в кладовке, и, сколько он ни колотил кулаками в дверь, все было напрасно. Он оказался в западне, сознание этого сломило его. Ведь как он ни кричал, как ни звал нас по имени – никто его не признавал. Когда он понял, что мир там, за дверью, враждебен ему, что все соседи, все эти бездельники, ополчились против него, тогда он стал заваливать дверь дровами, потом в своем бесконечном одиночестве предпочел смерть средь милых сердцу ароматов кладовки встрече с этими подлыми людьми. Это был особый способ самозащиты. Неужели ему не приходило в голову поджечь дрова? Может быть, приходило. Но разве виноват дом, его обитатели? Впрочем, возможно, он не думал ничего подобного, ощущал лишь горечь и отвращение.

Да нет, почему отвращение? Довольно и горечи… Что такое отвращение? Его легко устранить, легко простить, избавиться от него, только забыть нельзя. Закрыть на него глаза, даже притвориться – это тоже занятие… Но горечь! Горечь! Когда она проникает в душу, то навсегда остается там. Тут ничего не поделаешь. Горечь – это выжженное тавро, горячее клеймо. Оно остается навечно, становится неотъемлемым качеством, приметой человека. Как цвет глаз. Хотя цвет глаз не окрашивает мира… Но горечь… горечь создает горестные картины. Горечь – отражение окружающей действительности в твоих глазах, перевернутое и уменьшенное.

Мое отображение мира во мне – в этом туманном мглистом воздухе, в запахе прилива…

Здесь мгла и запах моря стали мешаться со сном – тяжелым, болезненным сном. Воспоминания и раздумья сменились кошмарами. Работу мысли подменило наваждение, реальность – болезненное волнение. Такова действительность. Моя сладкая жизнь внезапно оборвалась… В самый разгар моих взбрыкиваний и зигзагов я угодил под колеса… Пока я на краю ямы любовался игрой в мяч, бурдюк проткнули гвоздем и дуг вытек. А вязанка сухой колючки на спине занялась огнем, озорники убежали, доброжелатели толкали меня вниз, в воду, в абамбар… Вниз, по осклизлым ступенькам, под треск костей… Они, эти доброжелатели, и не понимали, как все это бесчеловечно, что эти удары, этот огонь – их вина… Ах, опять этот вентилятор под потолком застыл неподвижно, а мгла навалилась на речную поверхность, и мне душно. Белые лопасти снова начинают вращаться, исчезают, и вот уже не видно ничего, кроме белесого диска… Это соитие калеки с наемным жеребцом, который этим местом гвозди мог забивать… Мужчина? Но разве это мужество? Мужество нельзя купить. А его покупали.

Если хочешь знать, Газзи не понимала, что такое целомудрие, она ведь была немая дурочка, какое же тут целомудрие? Целомудрие может быть только добровольным, око не зависит от предпосылок и обстоятельств. Целомудрие – результат. Его надо прочувствовать, понять.

Насильственная свадьба, спаривание под куполом, на улице, на глиняном возвышении у лавки лудильщика – несостоятельность ее была в полной непригодности для этого дела несчастной калеки. И сколько бы ни бил по медным котлам подмастерье, порока не искоренить. Хотя этот парень, Казем, в момент своего гнева проявил мужество истинного человека.

Но почему ты забыл Казема, о Боже! Того самого Казема, который одним ударом ноги раскидал по лавке всю медную посуду, в своей наивности побежал за полицейским и за все это получил тумаки? Проклятье тебе до седьмого колена, безумный усач, антихрист! Правильно говорила Шамси: «Эх, если бы мой брат умер, потом воскрес и начал бы новую, лучшую жизнь – без горя, без тюрьмы, жизнь чистую, как проточная вода». И еще Шамси говорила: «Вот бы мой брат умер и снова вернулся к жизни без арестов, отсидок, волнений, без тревог, без тюрьмы и насилия, без унизительных просьб, без страха и угнетения. Начать жизнь разумную, светлую, во всяком случае – лучше этой». Ах, Шамси, Шамси, моя мечтательница о вечности.