Туман - [60]

Решив воскресить Аугусто, я заснул.

Чуть только сон коснулся меня, Аугусто сам явился ко мне, белый, как облако, и весь как бы освещенный заходящим солнцем. Он пристально посмотрел на меня и сказал:

– Я снова здесь.

– Зачем пришел?

– Попрощаться с вами, дон Мигель, попрощаться до встречи в вечности и приказать – да, приказать вам, а не умолять, – чтоб вы написали руман о моих похождениях.

– Он уже написан.

– Я знаю, все уже написано, И еще я пришел сказать вам, что идея воскресить меня, с тем чтобы я сам лишил себя жизни, это ерунда; более того, это невозможно.

– Невозможно? – спросил я, конечно, во сне.

– Да! В тот вечер, когда мы беседовали у вас в кабинете – помните? – вы тогда не спали и не грезили, а бодрствовали, и я вам объяснил тогда, что мы, вымышленные, на ваш взгляд, существа, обладаем своей собственной логикой, и если те, кто нас придумывает, будут с нами делать все, что пожелают, ничего хорошего не выйдет. Припоминаете?

– Припоминаю.

– И теперь, я уверен, что, хотя вы самый настоящий испанец, у вас нет никаких желаний, не правда ли, дон Мигель?

– Да, сейчас у меня нет никаких желаний.

– Кто спит и видит сны, тот ничего не желает. И вы, и ваши соотечественники спите и видите сны; вам снится, будто у вас есть желания, а на самом деле никаких желаний у вас нет.

– Скажи спасибо, что я сплю, – заявил я, – а то бы я…

– Неважно. А насчет вашей идеи воскресить меня должен сказать – это неосуществимо; вы не можете этого сделать, даже если хотите или вам снится, что вы хотите.

– Но, дорогой…

– Да, да, вымышленное существо, как и человека из плоти и крови – то, что вы называете человеком из плоти и крови, а не из выдуманной плоти и выдуманной крови, – можно породить н можно его убить. Но раз уж вы его убили, то воскресить нельзя, нельзя! Создать человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, – это легко, очень легко, слишком легко, к сожалению. Убить человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, тоже легко, очень легко, слишком легко, к сожалению… но воскресить его – невозможно!

– Действительно, – сказал я ему, – это невозможно.

– Ну, так то же самое, – отвечал он, – то же самое и с нами, теми, кого вы называете вымышленными существами; легко дать нам жизнь, быть может, даже слишком легко, и совсем легко лишить нас жизни, наверное, чересчур легко; но воскресить нас? Дудки! Еще никому не удавалось по-настоящему воскресить вымышленное существо, если оно по-настоящему умерло. Как по-вашему, можно воскресить Дон Кихота? – спросил он.

– Невозможно, – отвечал я.

– Ну так все мы, вымышленные существа, находимся в том же положении.

– А если я снова увижу тебя во сне?

– Два раза нельзя увидеть один сон. Тот, кто вам приснится и покажется мною, на самом деле будет другой человек. А теперь, теперь, дорогой дон Мигель, когда вы спите и грезите, когда вы сами признаете, что спите и грезите, признаете, что я – сон, и я признаю, что я – сон, теперь я повторю столь возмутившие вас слова: глядите, дорогой дон Мигель, как бы вам не стать вымышленным персонажем, не существующим в действительности ни живым, ни мертвым; как бы вам не оказаться только предлогом, для того чтобы моя история и другие подобные истории пошли гулять по свету. А то потом, когда вы совсем умрете, мы унесем с собой вашу душу. Нет, пет, не волнуйтесь! Хотя вы спите и видите сны, вы еще живы. А теперь – прощайте!

И он растворился в черном тумане.

Потом мне привиделось, будто я умираю, и в тот миг, когда мне снилось, что я испускаю последний вздох, я проснулся с некоторым стеснением в груди.

Такова история Аугусто Переса.

Надгробное слово вместо эпилога

По обычаю, в конце романа, после того как герой, или протагонист, умирает или женится, полагается рассказать о судьбе остальных персонажей. Мы не собираемся следовать этому обычаю и не станем сообщать, что случилось потом с Эухенией и Маурисио, с Росарио, с Лидувиной и Доминго, с доном Фермином и доньей Эрмелиндой, с Виктором и его супругой и со всеми другими людьми, которые предстали перед нами вместе с Аугусто; мы даже не расскажем, что подумали они и почувствовали в связи с его необычной смертью. За одним исключением – и оно коснется того, кто глубже и искренней всех горевал о смерти Аугусто, – речь идет о его собаке Орфее.

Орфей, тот на самом деле осиротел. Когда, вспрыгнув на постель, он понюхал своего мертвого хозяина, когда он учуял смерть своего хозяина, собачью душу окутал густой черный туман. Орфею уже приходилось встречаться со смертью, он нюхал и видел мертвых собак и кошек, сам убивал иногда крыс, слышал запах мертвых людей, но своего хозяина он считал бессмертным. Ибо хозяин был для него почти богом. И, увидев теперь его смерть» пес почувствовал, что в душе его пошатнулись самые основы веры в жизнь и представлений о мире. Страшное отчаяние наполнило собачью грудь.

Свернувшись у ног покойного хозяина, пес думал так: «Бедный хозяин! Несчастный мой хозяин! Он умер, умер! Все умирают, все, все, все умирают! Когда все вокруг меня умирают, это хуже, чем если бы я умер для всех. Бедный мой хозяин! Несчастный хозяин! То, что лежит здесь, белое и холодное, уже слегка пахнущее гниением, мясом, которое съедят, это уже не мой хозяин. Нет, нет, это не он. Куда же ушел мой хозяин? Где сейчас тот, кто ласкал меня и говорил со мной? Какое странное животное человек! Никогда не вникнет в то, что перед ним. Он ласкает нас, а мы не знаем – почему, и ласкает не тогда, когда мы сами больше всего к нему ластимся; когда же мы больше всего ему покоряемся, он нас либо отталкивает, либо наказывает. И никак не поймешь, чего же он хочет, да и знает ли он это сам. Всегда кажется, он думает не о том, о чем думает, и смотрит не туда куда смотрит. Как будто для него существует другой мир. Ну и, естественно, если есть другой мир, то нет этого.