Тульский – Токарев - [157]

– А как – погулять выйти?!

Молодой человек скривился, но даже не застонал, продолжая удерживать взгляд Артема:

– У всех своя правда… А только один бы ты меня никогда не сделал, ментенок… Урками себя обставил, храбрый мальчик…

Тихоня подскочил и вылил ему на шею горячий жир со сковородки:

– Правд много – вера одна!

Невидимка зашипел и задергался:

– Вот пусть Бог и рассудит! По-честному – один в один!

– Что?! – Тихоня приложил ему сковороду к загривку.

Фантом заскрежетал зубами, забился, но продолжил смотреть на Артема:

– Ну, боксер! Давай! Одолеешь – тогда я перед всем честным народом…

Токарева качнуло вперед, к связанному телу:

– И перед прокурорскими?

– Да!

– Жить хочешь?

– Да!

– Падаль. Никто тебя не боится… Согласен!!!

– Дуэль?

– На «тэтэхах», сволочь!!!

– А у меня другого нет!

– И не будет!

Токарев начал нервно доставать пистолеты из-за пояса, вынимать обоймы и передергивать затворы. Красиво разложил стволы на скатерти и взял нож со стола, собираясь разрезать веревки.

Тихоня настолько охуел (а другого слова – просто не подобрать), что, прислонив сковородку к своей ноге, не почувствовал ожога. Варшава сел по-арестантски, глубоко, подпер голову руками и нехорошо улыбнулся:

– Мудро! Нам с задубевшими душами такое в головушки не пришло бы! Да, Тихонь?

Тихоня опомнился, откинул сковородку, шипя от боли:

– Как-то читал я книгу, начало и конец были вырваны… Так там дворяне каждые полчаса – позвольте – не позволю – и пиф-паф! Столько нового узнал!

– Можно потрогать? – Варшава ласково погладил стволы. – Когда их на Урале четырнадцатилетние пацаны собирали, вкалывая по восемнадцать часов в сутки, то думали они про «бей гадов», но никак не про дуэли… Это я так, Артем, рассуждаю… И когда из окопов безусые лейтенанты роты поднимали – то думали, что с матерями по-человечески не простились. А ты – дуэль?! Дуэли бывают только с равными! В книжках так пишут… Артур?! А батя твой?! А Проблема?! А девка эта зарезанная?!

Варшава вскипел, губы его задрожали, брови задергались. Тихоня ойкнул и пошел боком в сторону коридора. Токарев неуверенно потянулся к столу, но не успел. Из обоих стволов дуплетом Варшава выстрелил в Невидимку, который уже все понял и пытался отползти. Одна пуля вошла в левое бедро, другая ударила над правым коленом. Гильзы сухо щелкнули о полировку серванта. Шахматист завыл, забился в судорогах. Резко запахло пороховой гарью.

Варшава убрал руки со стволов – он их почти и не поднимал:

– Вот и рассудил Бог… Через меня. Такое, стало быть, он принял решение.

Артема как подбросило – он упал рядом с Шахматистом, схватил его за голову:

– Кто ты?! Кто? Откуда ты? Зачем?! Кто ты?!

Молодой человек ответил ему лишь оскалом и мертвым взглядом, а потом потерял сознание. Токарев застонал, отвалился к холодильнику – его крупно трясло, и, когда Тихоня налил ему чашку водки, он чуть не отбил зубами кусок от края.

Вкуса водки Артем не почувствовал, но, выглотав жидкость до дна, смог хотя бы внутренне зарыдать – без слез и всхлипов, беззвучно и страшно…

Он закрыл глаза и сквозь перестук собственных зубов расслышал надтреснутый голос Варшавы:

– Господи… Что ж мы творим-то… Как обезумели все… Тихоня, милый, давай соображать, куда этого красавца везти… Врач нужен… Он не должен сдохнуть, он же нам еще ничего не рассказал… И к прокурорским его в таком виде не потащишь. Вот ведь, падаль, как заморочил… Шевелись, родной, а я хлопчика нашего отогреть попробую…

Артем понял, что последнюю фразу вор сказал о нем, и уткнул голову в колени, боясь показать свои слезы…

…Утро следующего дня Токарев встретил вместе с Варшавой в больнице имени Ленина, куда «скорая» отвезла Артура в коматозном состоянии. Врачи говорили, что шансов практически нет, – но они пытались. Им пообещали все, что можно. Они сказали, что дело не в деньгах…

Артем сидел на широком подоконнике в пустом, по-утреннему гулком больничном коридоре. Варшава притулился по-зэковски рядышком внизу. Они молчали. Токарев старался не думать об отце, об Усенкове и о том, что ему нельзя возвращаться домой. Артем пытался вообще ни о чем не думать, но мысли все равно скакали в воспаленной голове, мучили бесконечными вопросами – и не было сил искать на них ответы… Токарев кашлянул. Ему хотелось выкрикнуть: «Как же так все вышло-то?!!» – но вместо этого он тихо спросил:

– Варшава… Я давно хотел узнать. Артур тебе кто?

Вор ворохнулся, помолчал и тихо ответил:

– Сын.

Артем закрыл глаза, но тут же распахнул их, потому что за закрытыми веками начинало мерещиться лицо Невидимки.

– Варшава… Почему такая блядская эта жизнь?

Вор долго ничего не отвечал, поглаживая нервно себя по голове. Наконец, усмехнулся горько:

– Почему, говоришь, жизнь несправедливая? А с чего ты это взял? С того, что нам не хватит на лечение? А ты хотел серии преступлений, трудолюбивую разработку, схватку и слова генерала: «Спасибо, сынок!». Наверное, и так бывает… Я не видал. Ты дал сейчас своей жизни все, что мог, и вот, если она не ответит тебе… не сейчас, а потом – вот тогда и поговорим. Все, о чем можно, гордясь, вспоминать за столом, – все борется любой ценой. У нас в державе мужчины делятся на тех, кто воевал, и тех, кто сидел. Так получилось. Я, извини, не воевал… Хотя… Я тебе вот что расскажу… Меня когда из блокадного Ленинграда ребенком отправили – поезд где-то застрял… Я плохо помню, но попал к партизанам. Мосты не взрывал… Помню: дядька какой-то дает мне сверток и говорит, по какой дороге идти и кому отдать… Помню, немец угощал чем-то в серебряной обертке. Так что, может, и взрывал. Потом меня отправили от греха, я ведь – обуза. А на Урале меня при каком-то оркестре старшина грамоте учил… А потом большой город, голодно и – малолеткой на Воркуту. Дальше – в основном сидел… Когда Артуру было полтора годика, у него случилась астма. Я прибежал в больницу, а там холодные котлы без мяса и драные простыни. Все, думаю, пусть лучше на руках у меня умрет. Врач написал лекарства заморские – связей-то тогда не было… Так Проблема ночью аптеку вынес. Потому как надо было любой ценой. Оно, конечно, неправильно. Но Артур жить остался. Может быть, было и иное решение – я его не знал… Помню – на зоне у одного нашего «семейника» дома горе случилось, а ему еще сидеть до досрочного полгода. Мы – в ноги Хозяину, а он: «Вы хотите, чтобы я сделал невозможное – тогда дайте план в триста процентов!» А это при минусе тридцать два – еще невозможнее. Любой ценой – получилось! Но про цену я вспоминать не хочу… А батя твой восемь лет назад отпустил такого Привозликого, спросишь – он подтвердит. А факты были, и виновен по закону, а деньги твой отец не брал сроду! А отпустил!!! Спроси – почему? А так человеческие отношения легли… И ему не стыдно, и на том свете такие нарушения законов зачтутся… У тебя стержень есть, его сейчас докрасна докалили – погодь, скоро уже в студеную воду… Потерпи… У твоего бати друзья есть? Еще какие! У тебя? – вона, лежит, помирает за вас двоих! Впереди – жизнь. И счастливая… А счастье – это не со смазливой девушкой крем-брюле есть. Плакать хочется – плачь! Ничего постыдного! За нами правда и спокойствие… Жизнь – не блядская… Решили – любой ценой! А эта «любая» – вот такой оказалась… Самое главное понять – зная ее, пошел бы ты на все это снова? Если «да» – то все в порядке… По большому, разумеется, счету… А глупостей, конечно, много набодяжили… Я ведь почему козла этого продырявил – испугался просто. Испугался, что ты умом тронулся, начнешь сейчас дуэли устраивать, да еще и нас с Тихоней – ежели сунемся… А таким выродкам шанса давать нельзя… Жаль, конечно, что подвига этого никто не оценит, – но ведь не для медалей же делалось? Время сейчас такое – судьбу переменить трудно, – разлинованное время, разграфленное. Нету царя-батюшки, который за подвиги взял бы и отряхнул от всего – судимый ты, не судимый… Тут хоть двадцать таких упырей слови… Тебе спасибо не скажут, мне тоже… Но это – цена. По-любому, большое дело сделали… А за большие дела награждают редко. Чаще за них платить приходится…