Тучи идут на ветер - [52]

— Ты чего ж на веселье к деду Макею не пошла, а? Может, вместе?

— А огонь кто караулить станет?

Вытягивась на цыпочках, она шуровала в печке. Кизяки уже перегорели, рассыпались огненными кусками. Поставила кочергу на место; утирая ладонями покрасневшее лицо, привела довод убедительнее:

— Пожару наделаем — беды не оберешься.

Полынным веником сгребла в закуток кизячные крошки, солому; не подымая головы, как старушка, попросила извинения:

— Ты уж, служивый, не обессудь, ради Христа… Маманьку подождем туточки.

Ком подкатил к горлу Бориса. Загасил о ножку стола окурок, бросил его в печку. Схватил дочку на руки, прижался обросшим лицом к теплому, пахнущему печеным хлебом, молоком и дымом тельцу.

— Маманька, маманька… — испуганно вертела она головой, силясь вырваться.

Выпустил ее, поправляя под ремнем гимнастерку, повернулся на скрип двери.

Переступила Махора порог. Оторопело дергала не тот конец дымчатого пухового платка.

— Дочка не угадала… А ты?

Со стоном, с дурными глазами обхватила мужа в поясе; подломились колени, сползла к сапогам. Поднял ее Борис под мышки, деловито поцеловал в соленый от слез рот. Помог развязать на шее платок, повесил его на крюк поверх своей шинели. Кофту праздничную, суконную, с меховым воротом, на сатиновой яркой подкладке приняла у нее из рук дочка и унесла в горенку.

Махора осталась посреди комнатки, неловко сжимаясь под строгим мужниным взглядом; разглаживала мятые воланы на пестрой ситцевой блузке, моргала мокрыми ресницами.

Перемену в ней Борис увидал сразу. Подступила к горлу горькая от табака слюна. Отведя взгляд от ее раздобревшего тела, спросил что первое попалось на язык:

— Наши как там? Слыхал, Ларион вернулся?

— От их же я…

Освобождая стол, Борис сгреб в мешок свое имущество. Жене тут же вручил замотанный в чистую портянку отрез на платье, а дочери зеленую вязаную шапочку с пушистым помпоном на макушке; в придачу вложил в руки плитку трофейного шоколада в цветной обертке.

Суетилась Махора, собирая вечерю; делала много неловких движений — не опомнилась от внезапной радости. А тут стыд этот бабий, дурной. Удачно, хоть потемну пришел, при лампе не увидишь на щеках проступивших матежей. Днем бы, не дай бог, сгорела вовсе со сраму.

Муська, в обнове, сидела у отца на коленях, шелестела серебряной оберткой. Матери она не могла не поверить, что этот обросший служивый с сердитыми глазами в самом деле батянька. Хотя в душе еще сомневалась — не похож на карточке, какая стоит в горенке под божнич-кой. Но матери знать лучше, настоящий батянька он или не настоящий.

— Как же ты не признала, ладушка моя?

Выспрашивала Махора дочь, а сама украдкой разглядывала заволосатевшее почужавшее лицо мужа с резко выступившими носом и скулами. За десять лет замужества она видела его мало; жила с ним больше в думках да во сне. Ночами, зарывшись лицом в подущку, горько оплакивала незадачливую бабью долю.

— А может, кого из наших кликнуть? Батю? Они сгадуют часто…

Борис вытащил из грудного кармана часы — полковой приз за рубку, еще с действительной.

— Завтра уж… Ладно. Спать скоро.

В кровати, в потемках, укладываясь на мягкой горячей руке жены, спросил:

— Не порадуешь чего же?

— Ты про что?

— Не прикидывайся… Слепой, не вижу?

Долго не отзывалась Махора. Сдавленная крепкими объятиями, жарко прошептала:

— С надышнего твоего приезду… Уж пятый месяц.

2

Ни свет ни заря ввалился в хату отец. Старый Думенко с виду был уже не тот, каким его знавали хуторяне, не один десяток лет. Вечно согнутая в работе спина теперь распрямилась, будто выше стал ростом. Вместо латаного зипуна на плечах суконный казакин, сборчатый в поясе, на ногах яловые крепкие сапоги. Изменился и обличием. Темные волосы выбелились, поредели, сивой куделью прилегли на затылок; выгорела, выцвела и борода, ковыльным веником прикрывая грудь.

Перекрестился Макей на икону, облобызал служивого, внучке сунул что-то из кармана.

— С благополучным прибытием, сынок.

Оглядывая два крестика и погоны на гимнастерке, висевшей на спинке стула, спросил сытым басом:

— Хвались, до чего дослужился? Царские, гляж>, еще милости. А новые власти не отличили ничем?

Взбивал Борис помазком пену в стакане; усмехаясь глазами, крутил нечесаной головой:

— Не за что новым властям отличать.

Отец прошелся по горенке, оглядывая ее, будто впервой. Борис видел в зеркало его озабоченное лицо, сдвинутые брови. Не одно желание повидаться привело в ранний час; что-то тревожило его изнутри, подмывало спросить, не давало смирно посидеть.

Войдя со двора, Махора попросила свекра раздеться.

— Не, не, сношеница… Рассиживаться нема времени. Лазарь на ветряке один. Неуправка. Другой день казаки с Полстяного ночуют, не смелем. Ветру бог не давал. А сегодня вот с восходом разгуливается вроде…

Присел на край лавки, к самому локтю сына.

— Как же оно новые власти думают жисть строить, а? Ни чул? Вроде ты из ихних краев…

Борис выбрил щеку; утирая лезвие бритвы об ладонь, ответил:

— Насчет общей жизни, батя, не скажу. А что касаемо атаманов — крышка им.

Макей колупал затвердевший, как копыто, мозоль.

— Чем это они им помешали, атаманы?

Убрал Борис ногу с распорки табурета; всей ступней встал на пол, чтобы унять вспыхнувшую дрожь в коленке. Скоблил подбородок, не отвечал нарочно. Батько пришел выведать настроение — не забыл летний разговор. Старому уже тогда были не по нутру его речи о том, что революция, скинувшая царя, ничего, кроме высоких слов, мужику не дала. Как было засилие казачьей верхушки тут, на Дону, так и осталось. Постращали по станицам царскую полицию, а атаманов даже не затронули. По его, Борисову, надо было разделить землю между казаками и иногородними, дать всем одни гражданские права. Это — революция! Стоило огород городить. А так что? Шило на мыло поменяли: был Николай, стал Керенский.