Тучи идут на ветер - [41]

Остановил Иван подводу. Подошли задние охранщики.

— Чего встали?

— Фильку на гребельку послал…

Возле купеческих лабазов их ждали. От дощатой ограды отделился сосед, Михеич.

— Либо блукали в степе, а?

По голосу его Иван почуял неладное. Спрыгнул наземь, отряхивал в потемках пиджак.

— Чего стряслось, Михеич?

— И отлучиться боюсь… Пересказать бы своим кому…

— Не тяни, выкладывай.

— Обыск у тебя… Ей-бо. Сам окружной полицейский пристав, Яков Горбачев. Зараз у купца чаюет. А атаманские казаки кругом двора поховались. Поджидают, стало быть…

Иван выругался.

— Вот уж случай выпал, — продолжал сосед. — Смеркалось, сбираюсь вас встречать… На пороге — дочка, Стешка. «До купца Горбачев нагрянул с казаками! Всю комнатушку у Ивашки-приказчика перевернули». Вот те на, думаю… С груженой подводой — в лапы.

Стешке, горничной купца, верить можно. Сбил Иван на лоб кепку. Куда оружие? Сам настоял: укрыть в подвалах хозяина. Не будут ищейки вынюхивать. А дело обернулось… Одно успокаивает: гоняют чаи с купцом — об оружии не ведают. За митинги, прокламации…

— Послушай, Михеич, обыск только у нас?

— Почем я знаю?

Кто-то положил руку на плечо. Вгляделся: Ямковой, телеграфист.

— Вали, Иван, из станицы. Приметный ты тут человек. Добрался до тебя пристав. Тимошка Никифоров, из Платовской, с подводой дожидается…

— Погоди… С бричкой этой куда же деваться?

— Затем и прислал Новиков… Есть местечко. Ступай на переезд, к стрелочной будке. Доставит тебя Никифоров на Ельмут. Через три часа должен проходить ночной царицынский. Ну, бывай…

Как телок к матери, ткнулся Филька. Прижал его.

— С парнишкой-то?

— Горбачеву он не нужен, а если купец выгонит… Определим. Неча хвостом таскаться. И сам не знаешь, куда кинет. Не навовсе оставляешь…

Светом, едва пробилась заря, Иван лежал на крыше санитарного вагона, правясь от Дона к Волге — в Царицын.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Состав задергался, притормаживая. Под городом, после Абганерово, Ивану удалось на ходу с крыши переселиться в тамбур. Носастый, темнокожий проводник покосился недобро, но промолчал — смутил непривычно опрятный вид пассажира. Вышел из вагона. Удивляла малолюдность. Оставил за сутки позади более десятка степных станций; знает, что делается.

Царицын встретил хмуро, подозрительно. Вход в вокзал преградили юнкера.

— Документы?

Вынул обтертый кожаный бумажник.

Безусый, с цыганскими навыкате глазами юнец с красным бантом повертел удостоверение; недоверчиво сличал с карточкой. Надуваясь от важности, отвел штык.

Вокзальная площадь тоже безлюдна. Час не ранний, а горожан на улицах не видать; расхаживает патруль.

Ветерок гоняет по булыжной мостовой обрывки газет, прокламаций; крутит у каменных бровок окурки, песок, цветные обертки от конфет, семечную лузгу. На круглых кирпичных тумбах, заборах и стенах домов шелестит по-лусодранными театральными афишами, объявлениями былых собраний, митингов. Все это — осадки, мусор от недавних бурных дней…

Чуял Иван, затишье нехорошее. Оно, оказывается, не только в Сальских степях. Схлынула большая вода, и река вошла в свои берега. Потешился народ новенькими, сверкающими, как медяки свежей чеканки, словами — свобода, равенство, братство, — и все встало на свои места, как прежде, при Николае. У них в станице царский полицейский пристав опять занял свое насиженное годами место, а окружной казачий атаман Дементьев так и вовсе его не упускал. И тут, в городе, такое же…

При входе на Скорбященскую площадь опять юнкерский патруль. Пока добрался к Волге, не раз запускал руку в карман. Сколько лет тер купеческий квиток с печатью и карточкой, а нынче узнал ему настоящую цену. Хорошо, не швырнул по ветру с крыши вагона — дальше вокзала не ступил бы.

Издали увидел тесовую крышу; узнал и длинный, как гроб, домишко, приткнувшийся боком к высокой кирпичной стене. Не подпорка, он давно бы рухнул, завалив улочку почернелыми, сгнившими бревнами. Дом полутораэтажный — нижняя половина в подвале; сразу от него, за нужником, круто уходил изрытый песчаный обрыв к воде.

Бывал давно в этом доме. Низ занимает старший брательник с семьей. Вырытые в земле ступеньки стоптались. Удобно, наверно, в гололедицу и в дождь: съезжай на подошвах прямиком в щелястую расхлябанную дверь. В чулане нашарил дверную скобу. Со свету темно и в комнатке; приморгался: мальчонка, лобастый, курносый. Сосет грязный палец, глядит без любопытства, насуп-ленно.

— Витька? Ну, здорово… Дядька твой я, Иван.

Схватил племянника под мышки. Беда, подкинуть некуда, потолок темя давит.

— Недоверчив, однако, ты, парнище.

— Кто те знает, можа, ты вовсе большевик…

Озадаченный, поставил на ноги, хрипловато спросил:

— А что… большевикам ходу до вас нету?

— Чего выдумал… Их вона юнкера с ружжами вылавливают на обрыве да в тюрьму.

— Погоди, погоди, парень, — Иван вытащил из-под стола табуретку, но не сел, положил кепку. — За какие такие грехи в тюрьму их, а?

— Смуту поразвели скрозь. С войны тикают, герману продались… Из-за большевиков в городе и хлеба не достукаешься, очередя страшенные.

Заглянул робко Иван в другую комнатку. Свету больше, пригляднее: на оконцах марлевые чистые занавески, кровать железная, покрытая тканевым одеялом. Люлька, подвешенная на ремнях к крюку в потолочном бруске. Пестрой шалью завешена; махорчатые концы спускаются до земляного пола. Отогнул край: маленький. Нос пуговкой, сопит, как поросенок.