Туча - [2]

Сейчас жена тряслась в поезде. Он в сердцах не пошел доставать ей билет в купейный, понадеялся: одумается, так куда там. Протиснулась со своими баулами в общий. Проторчала, небось, ночь на одной ноге, как цапля. Все ездит... Доездилась!

Жена уехала в соседнюю область, где в заштатном городишке, то пыльном, то мокром, но всегда грязном, который год служил их сын.

С тех самых, теперь уже давних, пор, когда сын, уезжая с женой в отпуск на юг, оставил им на месяц двухлетнюю тогда Катьку, жена ездит к ним постоянно, и квартиру ремонтирует, и на огороде копается, и Катьку балует. От областного центра по одноколейке, затем в разбитом автобусе по ухабинам возит им соленья, варенья, ягоды с дачи, словно в той области земля не родит. И, втихаря, чтоб он не видел, запихивает под банки импортные тряпки. И теперь вот все бросила и помчалась их спасать.

В нем родилось раздражение, вернее, раздражение в нем существовало постоянно, но оно улеглось на время, притихло, а теперь забродило, поднялось, как пена на теплом пиве. Он сумел, хотя не так это было просто, но он добился, и сына из захудалого гарнизона, где тот служил бесцветно и стыдно долго, переводили сюда, в округ, и вдруг - жена отказывается с ним ехать. Она, видите ли, останется с папой и мамой. Потому что просидела жизнь на зарплату мужа. Когда женщина не работает, когда у нее ни хлопот, ни забот... Говорил ему, что бывает, когда...

Грудь сжало. Он настороженно прислушался к себе и опасливо вдохнул воздух. К радости и отчасти к удивлению, тот вновь вошел в легкие свободно и безболезненно.

Главное - не волноваться, - сказал себе, - никаких волнений, думать только о нейтральном. Да уж! тут подумаешь о нейтральном. Тут о чем ни подумай. Еще этот сон... Он видел его не впервые. Нельзя сказать, что сон преследовал его, но он видел его уже однажды. Или не однажды? Жена иногда по утрам жалуется: уже видела точно такой сон, или приснилось, что я его видела? - бабьи бредни.

Глаза вновь скользнули по стене, задели потолок; в комнате едва заметно, но посветлело, и в серости потолка проступила темная полоса - черт знает, как строят, уж сколько он шпаклевал, сколько жена возилась с известкой - щель проступает; и вновь шевельнулось раздражение.

Взгляд скользнул по сбитой в углу портьере, по тюлю и уперся в тучу. И та посветлела, поблекла, словно бриджи от частой стирки, и отростки уже не походили на наконечники стрел. Тот, что недавно был самым длинным, на глазах растаял, исчез.

Он почувствовал себя здоровым, бодрым, уверенным в себе. Деятельным. Глянул на часы. Нет и пяти. Столь рано ему не приходилось подниматься с Афгана.

Афган! ну, конечно... Он проснулся ночью от удушья. Тот самый сон... Лежал, придавленный болью в груди. И трезвая, спокойная мысль: ну, вот и все. Год он жил среди смерти, и каждый день мог быть его последним днем, но именно в тот миг он прочувствовал промозглый вкус слова: конец. И все же, мысль, что он умирает, более чем страшна, была нелепа. И несправедлива. На войне не погибнуть, а умереть. Почти что в постели под храп своего батальона.

Он представил, как утром ротный, что явно недолюбливал его, смачно сплюнув, процедит щербатым ртом: " А батальонный-то наш от страха помер", - и страх оказаться в своей смерти смешным был сильнее даже страха смерти.

Он смотрел на чужое небо, где и звезды казались чужими, и вдруг осознал, что видит тучу, черную, грозовую, нелепую по форме, всю в лохмотьях, словно ее только что прошило снарядом. Неужели под утро пойдет дождь? И будет прохлада, свежесть... Но под утро его разбудили минометы, и он напрочь забыл о туче.

Он неприязненно глянул в окно: точно такая же? Но тучи за окном уже не было, лишь крохотный шарик неправильной формы все еще серел на горизонте.

А ведь он видел эту тучу зимой... Он чувствовал себя неплохо, и кардиолог похвалил его кардиограмму, но посоветовал не волновать себя понапрасну и не забывать об отдыхе. И на выходные он уехал на дачу.

Сверкал снег, темнела лунка. Они с соседом выпили под обжигающую уху. Он ощущал себя здоровым, крепким, даже молодым... Готовя постель, включил старенький "Горизонт".

В Вильнюсе вокруг телецентра шли танки.

Буржуйка погасла. Он вновь видел пыльное ущелье, траву, опаленную солнцем и огнем.

Он вновь был сродни котенку, грязному, злобному и беззащитному. Незримый хозяин держал его за шиворот, прикидывая, куда швырнуть: в огонь? в пропасть? в траву? И одно неудержимое желание сжигало все мысли и чувства - выбраться из этого кошмара; и, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, он шел напролом: если ты сам себя не спасешь, о тебе не позаботится никто.

Он вертелся на старой скрипучей кровати и готов был держать пари с соседом, с дьяволом, с самим Господом Богом, что, едва лишь забрезжит рассвет, на растерзание толпе будет отдан какой-нибудь капитан, что сейчас, выполняя приказ, ведет солдат, белый от бессилия и злобы.

Во сне его придавила могильная плита. Морозной ночью он лежал на горячем песке и задыхался.

Когда отпустило, вышел на крыльцо. Жадно, как стакан воды, глотнул холодный воздух. Над заснеженным поселком огромным шатром стояло звездное небо, лишь прямо против его крыльца висела туча, черная, драная. Она притягивала взор. Но студеный воздух проник под ватник, и он поспешно шагнул в дом. И забыл о туче.