Туарег - [46]

Он остановился и внимательно посмотрел на собеседника, а потом спросил:

– Тебе известно, что значит – быть коммунистом?

Гасель уверенно ответил:

– Никогда о них не слышал. Это что, секта?

– Что-то вроде этого… Но не религиозная. Всего лишь политическая.

– Политическая? – недоуменно переспросил он.

– Они утверждают, что все люди должны быть равны, с одинаковыми обязанностями и правами, а богатства – распределяться между всеми…

– Требуют, чтобы были равны сообразительный и глупый, имохаг и раб, трудолюбивый и ленивый, воинственный и трусливый? – Гасель не сдержал возгласа удивления. – Они сошли с ума! Если Аллах сотворил нас разными, почему же они хотят, чтобы мы были одинаковыми? – Он фыркнул. – Зачем я тогда родился туарегом?

– Это намного сложнее, – заметил старик.

– Представляю себе… – согласился Гасель. – Это должно быть намного, намного сложнее, поскольку подобную глупость даже нечего и обсуждать… – Он сделал паузу, словно закрывая тему, и спросил: – Ты когда-нибудь слышал об Абдуле эль-Кебире?

– Мы все о нем слышали, – вмешался старший из бедуинов, опередив махарреро. – Это он изгнал французов и правил в первые годы.

– А что он за человек?

– Он человек справедливый, – ответил тот. – Близорукий, но справедливый.

– Почему близорукий?

– Если кто-то доверяет другим до такой степени, что у него отбирают власть и сажают в тюрьму, значит, он не видит дальше собственного носа.

Гасель повернулся к старику:

– Он из тех, кто утверждает, что мы все должны быть равны? Как они называются?

– Коммунист? – спросил махарреро. – Нет. Не думаю, чтобы он был коммунистом. Говорили, будто он социалист.

– А это еще что такое?

– Что-то другое.

– Похожее?

– Да я сам толком не знаю.

В поисках разъяснения Гасель обвел взглядом лица остальных: все пожимали плечами, показывая, что не знают, – он тоже пожал плечами, решив, что подобные расспросы никуда его не приведут.

– Мне надо ехать… – только и сказал он, вставая.

– Асселам алейкум.

– Асселам алейкум.

Он направился к тому месту, где на его верблюдах заканчивали закреплять поклажу. Окинув их опытным взглядом, удостоверился, что все в порядке, сел на самого резвого из них и, прежде чем заставить животное подняться, вынул ворох банкнот и протянул парнишке:

– Недостающие половины найдешь в пещере ущелья Таталет, в половине дня пути. Знаешь ее?

– Знаю, – ответил тот. – Ты спрятал там губернатора?

– Рядом с деньгами, – сказал он. – Через неделю, когда будешь проезжать здесь на обратном пути из Эль-Абака, освободи его…

– Положись на меня.

– Спасибо. И запомни: через неделю. Не раньше.

– Не волнуйся. Да пребудет с тобой Аллах!

Туарег ткнул пяткой в шею мехари, тот поднялся, остальные последовали за ним и не спеша удалились, исчезнув из виду за каменной грядой.

Только после этого юноша вернулся на свое место у входа в хайму. Его отец улыбнулся.

– Не переживай за него, – сказал он. – Он туарег, а на свете нет такого человека, который способен поймать туарега-одиночку в пустыне.

Абдуля эль-Кебира разбудили свет и тишина.

Через зарешеченное окно вливались потоки солнечного света, падая на длинные ряды книг и извлекая серебристые блики из латунной пепельницы, полной окурков. Но странное дело: день уже наступил, а со двора не доносилось ни звука. Он был уверен, что не играли и утром – как обычно, на рассвете.

От этой тишины ему сделалось не по себе. За столько лет он привык к жесткому военному укладу, к тому, что каждое его действие подчиняется спартанскому распорядку. И вот стоило ему вдруг столкнуться с нарушением данного распорядка: его не заставили вскочить с постели ровно в шесть, совершить туалет за полчаса, чтобы успеть до завтрака, – как им овладело необъяснимое беспокойство.

А тут еще эта тишина.

Именно гнетущая тишина во дворе, где в это время дня, пока солнце еще не начало припекать, вечно галдели солдаты, побудила его вскочить с кровати, натянуть брюки и подойти к окну.

Нигде ни души. Ни рядом с колодцем, ни на зубцах западного угла – единственной части стены, которая была отсюда видна.

– Эй! – крикнул он, испытывая легкую тревогу. – Что случилось? Куда все подевались?

Никакого ответа. Он позвал настойчивее, все с тем же результатом, и не на шутку перепугался.

«Меня бросили… – было первое, что пришло ему в голову. – Ушли и оставили здесь, взаперти, умирать от голода и жажды…»

Он кинулся к двери и с удивлением обнаружил, что она приоткрыта. Вышел во двор, и его ослепило яркое солнце, отражавшееся от белых стен, тысячи раз побеленных солдатами. Они день-деньской только тем и занимались, что вновь и вновь покрывали известью и без того чистые стены.

Однако никто из них так и не показался. Никого не было ни на карауле в угловой будке, ни рядом с воротами, за которыми виднелась бескрайняя пустыня.

– Эй! – крикнул он еще раз. – В чем дело? Что происходит?

Тишина. Проклятая тишина. Дуновение ветерка не доносило никаких звуков жизни и не нарушало покоя этого места, где все казалось застывшим, раздавленным и разрушенным солнцем, которое припекало все сильнее.

Он в два счета перемахнул четыре ступеньки и направился к колодцу, продолжая кричать, повернувшись в сторону канцелярии, столовой и казармы: