Трудный день - [3]

— Можно и в этих, — сказал Коршунов, — я их веревочкой… Внутрь портянки, а сверху — бечева.

— Можно, — повторил Ленин, раздумывая. — Ведь у вас вторых-то нет?

— Были, износились. А эти я берегу…

— «Можно и в этих», — снова повторил Ленин. — Простите Леонид Алексеевич. Простите.

Ленин дотронулся до плеча Коршунова и усадил его. Заглянул в лицо — не обижается ли? — и, окончательно убедившись, что не обижается, успокоился, зашагал по комнате.

— Есть у нас необыкновенные люди, — заговорил он. — Вот Циолковский. Представьте себе провинциальный русский город. Где-то в старом деревянном домике, наверное, на улице, поросшей травой, где бродят гуси и свиньи, живет старый учитель математики. Он получает свой паек — хлеб и селедку — и занимается вопросами полета в межпланетное пространство. Да еще, наверное, в нетопленной квартире сидит! И вы, батенька, по той же дороге: за тысячи верст, в тайгу, в Сибирь, в рваных штиблетах!

«Ну, а вы, — подумал Коршунов, — вы, Владимир Ильич? В стране, где не каждый может даже прочесть слово «социализм», строить социализм!»

И Коршунов вдруг ясно себе представил, что Ленина и его, Коршунова, что-то роднит, объединяет, что Ленин и он, Коршунов, делают одно дело и это дело — главное в жизни Циолковского, живущего в Калуге и осваивающего вселенную, и голодных рабочих, восстанавливающих заводы, и в жизни мужиков, поднимающих землю сохой…

Ученый ушел, возбужденный и какой-то легкий. Он пробежал по Кремлю, вышел на Красную площадь, думая о завтрашнем дне, о мечте, которая непременно осуществится.

…Наступит время, когда задымят в стране заводы, даже те, которых пока еще нет, тракторные и автомобильные, но о которых уже думает человек, работающий в небольшом холодном кабинете со сводчатым потолком. Всем будет доступно слово Пушкина и Толстого, потому что темная, полудикая Россия станет страной сплошной грамотности… И конечно же научные экспедиции доберутся до Северного полюса, а может быть, кто-нибудь спустится на дно океана или поднимется за атмосферу. И руководителям этих экспедиций не нужно будет беспокоить организатора нового огромного государства, беспокоить из-за четвертушки хлеба в день и табака… И вырастут новые люди с новыми понятиями о назначении человека… Это все будет.

А пока — неубранный снег на улицах, спешащие прохожие, которых подгоняет мороз, медленно плетущаяся лошадь, на которую кричит человек в армяке: «Эй ты, шелудивая!» — наглухо закрытые лавчонки с железными вывесками: «Мартьянов», «Оптовая торговля. Гурин и сыновья», «И. В. Кошкин. Скобяные товары». Это — пока.

…Проходит небольшой отряд красноармейцев в буденовках, везут на санях гремящие на всю улицу железные трубы: что-то восстанавливают или строят, — в окне учреждения промелькнул портрет Карла Маркса и начало какого-то лозунга: «Да здравствует…» Из подъезда в подъезд перебежала женщина в красной косынке…

Среднего роста крепкий человек ходит по кабинету в Кремле, центре необъятной страны, думает, энергично и быстро что-то записывает ручкой, похожей на ученическую, — и новые свершения, подвластные и уже такие близкие, которые преобразят Россию, видятся ему.

ВТОРАЯ ОСЕНЬ

30 августа 1918 года, когда Владимир Ильич, закончив выступление перед рабочими, шел из цеха к машине, Фанни Ройд, она же Каплан, трижды выстрелила в него в упор. Стреляла специально приготовленными пулями с надрезами, которые несли в себе сильнодействующий яд.

Тяжело, почти смертельно раненного Ленина отвезли в Кремль. Эхо злодейских выстрелов донеслось до самых глухих мест страны.

У кирпичного приземистого здания волостного Совета на горке, где совсем недавно помещалось волостное правление, толпился народ. Одни стояли у самых дверей, другие поодаль, как бы подчеркивая тем самым малую причастность к происходящему.

Пора бы уже, казалось, и перестать удивляться переменам, однако они проявлялись так неожиданно, в таких формах, что хочешь не хочешь, а разводи руками. «Свадьба без батюшки, и не в церкви, а в волостном Совете! Вместо попа — председатель Василий, хромой солдат с пистолетом на боку! Что же он, наганом вместо креста освятит таинство брака?»

Чем томительнее становилось ожидание, тем сильнее будоражил беспокойный говор:

— Ой, заносится наш Василий! Ой, мудрит!

— Чего «мудрит»? Чего «мудрит»?

— Наш Василий с Пётрой двигают деревню на новый путь.

— Не двигают, а нахально в спину пихают.

— Твою спину и хорошей оглоблей не прошибешь.

— Пётра не пихает, а словами умасливает.

Между тем в комнате волостного Совета, украшенной скрещенными флагами, еловыми ветками и лозунгом «Да здравствует мировая революция!», давно уже крутилась приодетая по случаю торжества старуха в строго повязанном черном платке и все норовила что-то сказать Василию, занятому своими суматошными делами: куда-то запропастился гармонист, стол для такого случая вроде бы не на месте стоит, а тут еще тетка Настасья насчет дров лезет.

Наконец улучила удобный момент и протянула ему белую фату, давно потерявшую свой цвет:

— Не греши, Василий, не греши! Хотя бы фату дай надеть!

Замотанный председатель посмотрел на женщину, не понимая: