Трудное примирение - [49]

— Как такое могло прийти тебе в голову?

— А как оно могло мне не прийти? К тому же я не хотел жениться на тебе, но я не хотел жениться и ни на ком другом. Мои родители оставили мне не самый радужный взгляд на супружество. Да им один вид друг друга внушал отвращение!

Услышав подобное откровение, она в изумлении подняла глаза.

— Но ты мне никогда ничего такого не рассказывал!

— У тебя было столько иллюзий относительно счастливой супружеской жизни, что я просто не мог заставить себя открыть тебе правду. — Его взгляд был безнадежно мрачен. — Мои родители поженились потому, что им пришлось это сделать. Мать оказалась беременна. Они не любили друг друга. Они даже не испытывали друг к другу симпатии. Все годы, что они прожили вместе, они были абсолютно несчастливы. А от меня им нужны были только деньги. Пока деньги исправно поступали, они не испытывали ни малейшего интереса к моим делам. Но во всем этом я разобрался далеко не сразу. Когда самолет разбился, я потерял только сестру и родителей, которые, по существу, никогда не хотели играть эту роль.

Она зажмурилась и опустила голову.

— Я была уверена, что тебя в семье любили.

— Они любили то, что я мог им дать, — сердито возразил он. — Да ведь и ты не сильно от них отличаешься, верно? Десять дней назад ты торчала в квартире Хантингдона и была готова выйти за него замуж. Как ни странно, однако, ты все-таки предпочла меня!

— Он сделал мне предложение в тот день, когда ты нас увидел. До этого между нами никогда ничего не было. По крайней мере с моей стороны. Мне следовало рассказать тебе всю правду раньше, — неуверенно закончила она.

— Правду? — заскрежетал он. — Да ты даже не понимаешь, что значит это слово. Я прямо вижу, как ты теперь начнешь внушать моему сыну, что столь позднее появление меня в его жизни объясняется тем, что ты боялась, что я захочу уничтожить его еще до рождения!

От нарисованной им перспективы ее передернуло.

— Что ты говорила ему обо мне?

У нее было ощущение, что она висит на отвесной скале, цепляясь за нее ногтями. А он ломает их ей один за другим, лишая последней опоры, и острые камни возмездия внизу уже ждут не дождутся ее. Она решилась прыгнуть сама.

— Ничего, — дрожащим голосом сказала она.

— Ничего? — воскликнул он. — Но ты же должна была сказать ему хоть что-нибудь про его отца!

Она принялась с запинками пересказывать выдуманную Харриэт легенду. Она не могла пожаловаться, что он особенно придирался к мелочам. Он перебил ее только раз — когда, услышав, что Дэниэл считает, что его отец умер, резко вспыхнул от гнева. Последняя соломинка сломала спину верблюда. То, что Люк ничего не знал о существовании сына, было уже хуже некуда. Но то, что Дэниэл ничего не знал о нем, было вообще непростительно.

Она была совершенно сбита с толку тем, что он высказал ей в порыве гнева, хотя и понимала, что, не будь он в таком состоянии, он бы никогда не сделал подобных признаний. Он сказал, что любил ее пять лет назад. Перед этим все отступало на задний план. Любовь, которую она так жаждала пробудить, была налицо. А она оказалась так слепа и нечувствительна, что даже не заподозрила ее существование.

И зачем только она слушалась Харриэт? Зачем, ну зачем? Хотя нечего валить вину на Харриэт. Харриэт судила о Люке по тому, что рассказывала ей о нем сама Кэтрин. Харриэт могла повлиять на нее лишь постольку, поскольку Кэтрин сама была в этом убеждена. А Люк взял и опрокинул, точно карточный домик, все доводы, которыми она поддерживала себя столько лет.

Теперь на нее навалилось бремя вины. Ей надо было остаться, а она убежала, ей надо было вернуться, а она, наоборот, упорствовала в разлуке. Внутренний голос подсказывал ей, что не стоит слишком доверять тому, что Люк говорит теперь, задним числом; еще неизвестно, как бы он поступил, вовремя узнав о ее беременности, ведь он уже прошел через опыт разлуки. Но этот голос был еле слышен, его подавляло чувство вины. Люк действительно мог жениться. И у Дэниэла был бы отец. У Дэниэла было бы все, что ему только нужно, то, чего она не имела возможности ему дать.

В одном Люк точно был прав. Она не дала ему тогда ни единого шанса. По ее тогдашнему мнению, результат был предрешен. Уже потом ей пришлось признаться себе, что ей легче было уйти, чем наткнуться на его сопротивление. В то время ей было не под силу тягаться с Люком и отстоять себя. Ей и во сне не снилось, что Люк так разозлится или, точнее, что ее уход доставит ему столько горя. Потому что именно горем была вызвана эта злость, это безумное признание, что она предала его во второй раз. Люк считал, что их последняя ночь любви была таким же обманом, как та давняя последняя ночь перед ее уходом.

Она разгадала наконец некоторые черты его характера, которые оставались ей непонятны. Страсть в пределах спальни, сдержанность вне ее. В последнее время он начал несколько смягчать этот контраст. Но привычка не выдавать своих чувств, должно быть, выработалась у него гораздо раньше. На его долю тоже выпало немало горя. Родители, как ни крути, не добивались его привязанности и не нуждались в ней. Щедрость, которая когда-то вызывала в ней ощущение, будто он старается ее купить, виделась ей теперь совсем в другом свете. Еще задолго до нее Люк привык постоянно давать что-то близким ему людям. Ведь только этого от него и ждали. Когда погибла его семья, он просто перенес эту привычку на нее.