Трудно быть хорошим - [7]

Пока я был на работе, мой новый сосед уже успел улечься на нижнюю полку, хотя я рассчитывал после ухода Фреда занять ее сам и уже положил туда свои журналы, которые теперь лежали на полу. Завидя меня, новенький приподнялся на койке и протянул мне руку.

— Здорово! Меня зовут Боб, я алкоголик.

Трудно сказать, сколько ему было лет, то ли немногим за сорок, то ли все пятьдесят. Широкое лицо было в мелких пятнах, на щеках сеточки лопнувших сосудов, нос большой и красный. Ярко горящие глаза и губастый живой рот, на голове — копна тонких соломенного цвета волос.

На единственном в комнате стуле стоял его раскрытый полупустой картонный чемодан. Я снял его и сел.

— Как это ты решаешься называть себя вслух алкоголиком? — спросил я его.

Он объяснил мне, что этого требует Общество анонимных алкоголиков, сокращенно АА, в которое он как раз накануне вступил.

— Мне нужно говорить всем, что я алкоголик, — сообщил он. — Надо в открытую признаваться в этом. Сразу прямо так и заявлять. Это первый шаг к выздоровлению.

— И долго это надо делать, прежде чем вылечишься? — поинтересовался я. — Ходить и вот так признаваться?

— Все время, — ответил он. — Алкоголик — это как бы… твое состояние на всю жизнь. Вроде диабета или большого роста. У одних одно, а у меня вот это. Можно сказать, аллергия на спиртное.

— Значит, тебе нельзя ни капли.

— Выходит так. Если, конечно, я хочу еще пожить.

Он спустил ноги на пол и закурил.

— Хочешь подымить?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Знаешь, но только ведь нижняя полка — моя.

— Ты что, шутишь? — произнес он, расплываясь в улыбке. — Посмотри на себя — сколько тебе, восемнадцать, двадцать?

— Восемнадцать. Почти девятнадцать.

— Видишь! Восемнадцать. А кто я? Старый, больной человек, алкоголик. Ты ведь наверх одним прыжком можешь забраться, а говоришь: нижняя моя.

Он вздохнул, закашлял, лег снова и закрыл глаза.

— Ну, ладно, пусть будет твоя, — вдруг согласился он.

— Нет, не надо, — возразил я. — Буду спать наверху.

— Зачем? Ты прав: ты здесь раньше оказался. Кто первый пришел, тот и взял. Тут ведь такие законы. Все понимаю.

Я взобрался по шаткой лесенке на верхнюю койку и в изнеможении упал лицом на подушку.

— Так ты точно не возражаешь? — переспросил он, высовывая голову в проход.

— Точно.

— А сколько ты тут, между прочим?

— Почти два месяца, — сказал я и подумал, что уже почти столько же, сколько пробыл в колледже.

— Два месяца! — он рассмеялся.

Вот тут-то он мне и сказал, что я спятил, этаким насмешливо визгливым голосом.

— Ты, наверное, скоро станешь асом в этом деле, — добавил он, зевая. — Больше недели на таком месте никто нормальный не задерживается, — объяснил он. — Живешь тут, как в тюрьме, света белого не видишь, получаешь такие гроши, что на них никак не скрасишь свое жалкое существование, поэтому убираться отсюда надо побыстрей, лучше сразу же после первой получки. Так что давай уноси ноги из этой дыры. Такому здоровому, видному парню, как ты, легко подыскать что-нибудь более подходящее. Господи, это же Америка! Ты ведь отлично можешь устроиться. Сколько ты скопил?

— Немного. Около шестидесяти монет.

— Ну вот и беги отсюда, — сказал он как о чем-то само собой разумеющемся.

Несколько дней все наши разговоры (а они происходили часто: Боб был словоохотлив, а я одинок) велись либо о его алкоголизме, либо о том, чтобы я последовал его совету, немедленно уходил из отеля, снял комнату, устроился на работу в ресторан или магазин, где бы меня могли видеть люди, потому что, внушал Боб, у меня внешность, которая сразу располагает. «Честное лицо», — произнес он так, будто этим все было сказано.

Я, в свою очередь, советовал ему не бросать Анонимных алкоголиков, регулярно ходить на собрания, что он и делал. Каждый день его искушали пьянчуги из нашей бригады, и часто он приходил в комнату, весь дрожа и чуть не плача, и, вцепившись мне в плечо, умолял не дать ему сорваться. «Прошу тебя, малой, держи меня, чтобы я не поддался. Я не хочу, чтобы эти гады меня достали. Помоги мне. Поговори со мной». И я говорил с ним, напоминал ему все, что когда-то он сам мне рассказывал — как рухнула его семейная жизнь, как много раз он терял работу, скитался без копейки между Флоридой и Чикаго, больной, с тяжелого похмелья просыпался в ночлежках, попрошайничал на улицах, — говорил до тех пор, пока он не успокаивался и вновь не обретал решимость выстоять. Я видел, как физически тяжело ему это давалось Он начал худеть, кожа, несмотря на красные пятна и лопнувшие сосудики, приобрела землистый оттенок, по ночам он, похоже, не спал.

Всю неделю у нас с ним была ночная смена, и днем, если он не уходил на собрания Анонимных алкоголиков, я слышал, как он ворочается внизу на койке, пытаясь заснуть при тусклом дневном свете, но в конце концов отчаивался, закуривал, выходил подышать воздухом, возвращался, снова укладывался, стараясь уснуть, и снова у него не получалось.

Однажды за несколько дней до первой получки Боб разбудил меня днем, когда мы спали перед ночной сменой:

— Слушай, малой, никак не могу уснуть. Одолжи мне пару долларов, а? Мне надо купить бутылку.

Его голос звучал непривычно твердо и четко. Он был полон решимости.