Трудная любовь - [5]

— Сейчас все узнаете, — дружески кивнул ему Иван Петрович. — Окончив институт, мы уехали во Владимир-Волынский. Там жила мать жены. Прошло еще три года, и на свет появился Саша. Мальчик рос, по общему нашему мнению, не по дням, а по часам. Девятилетняя Ольга была первоклассной нянькой, она не отходила от брата. Одним словом, все было хорошо. Но вскоре умерла теща, а следом пришло самое страшное — война.

В ночь на 22 июня я задержался на работе. Помню, через открытое окно в мой кабинет ветер приносил запах каких-то цветов и остывающего асфальта. Было очень спокойно, и хорошо работалось. Вдруг откуда-то из-за Буга грохнуло раз, другой. Тотчас завыла сирена. И началось: бомбы рвались на каждой улице, в каждом переулке. Пробираясь через груды битого кирпича, которые еще хранили тепло людского жилья, я думал только о своих: «Живы ли?»

От нашего дома осталась одна стена. В каком-то забытье я смотрел, как догорал тюль на нашем окне, не зная, где искать жену с детьми.

— Что вы здесь стоите, черт возьми?! — пробегая, крикнул мне военный. — Слышите, стрельба?

На миг огненно-черный столб взрыва осветил военного и опрокинул его навзничь. Только тогда я пришел в себя и понял — это война. Весь следующий день я шел с толпой беженцев на запад, надеясь узнать что-нибудь о жене. Мне посчастливилось: встретил соседку.

— Ирину Дмитриевну и детей заводская машина взяла, — сказала она.

Я очень обрадовался, простился с соседкой и присоединился к отступающим воинским частям.

С фронта я написал письмо сестре в Омск. Думал, что жена с детьми у нее, но их там не было. Я стал посылать запросы в другие города… и только в 1944 году, когда уже потерял всякую надежду, случайно узнал, что Ольга моя находится в детском доме недалеко от Челябинска. Не мешкая, я выехал туда. Командование дало мне три недели, чтобы я мог уладить свои семейные дела.

Я не узнал дочери в худой голенастой девочке с наголо стриженной головой. Левый пустой рукав ее короткого вылинявшего платья был заткнут за пояс. Она скорее походила на маленькую, убитую горем старушку, чем на ребенка.

Увидев меня, Оля на минуту оторопела, потом бросилась ко мне. Она не плакала, а дрожала, как в лихорадке, и судорожно повторяла:

— Папа, папа! Папа!

Я взял ее на руки, прижал к себе. Спазмы сжимали горло, и я не мог говорить…

Всю дорогу до Омска девочка не выпускала моей руки, не разрешала выходить на перрон во время остановок и плакала.

О матери и братишке она знала немного. Когда началась бомбежка, жена, схватив детей, выбежала на улицу. Люди в ужасе бежали к вокзалу. Какая-то машина подобрала мою жену и детей. Фашисты неистовствовали, расстреливая с бреющего полета беспомощную толпу. По дороге шофера убило, машина остановилась, ранило и Олю. Пулей раздробило ей ключицу и руку. Жене удалось устроить девочку в санитарную машину одной воинской части. Прощаясь с дочерью, жена написала ей на клочке бумаги адрес моей сестры и сказала: «Только не теряй. Дяди тебе помогут туда доехать. А мы с Сашей прибудем позже». Адрес Жени Оля, пока ее лечили в госпитале, конечно, потеряла, и девочку отправили в детский дом.

…Я не помню, как очутился в вагоне, когда снова уезжал на фронт, но до сих пор вижу пустынный мокрый перрон и сестру свою с рыдающей Ольгой на руках.

Прибыв в часть, я настоял, чтобы меня отправили на передовую. Я не мог больше работать в штабе. Я поклялся, что до последней капли крови буду мстить врагу за всех искалеченных и осиротевших детей.

Иван Петрович жадно затянулся и замолчал.

— Что же было дальше? — нетерпеливо заглянул ему в лицо Борис.

— Ну что дальше? — усмехнулся Иван Петрович. — Ранения, награды, снова фронт, снова госпиталь… Вскоре после войны я демобилизовался и вернулся в Омск, — поспешил он переменить разговор. — Мы все еще продолжали поиски. Я понимал всю безрассудность новых попыток. Если даже ребенок и был жив, то как без документов его разыщешь? Леля все твердила, что на Саше была одета рубашечка, ее любимая, с инициалами и букетиком незабудок, которые она сама вышивала. Но эта деталь не меняла суть дела.

И, конечно, как и прежде, мы ничего не узнали утешительного. Шло время.

У сестры была своя семья, свои заботы, свои неприятности, и я понял, что мне надо жениться. Но дочь не хотела и слушать об этом. Плакала, грозила убежать из дома. Она вообще росла нелюдимкой, вечно сторонилась людей, капризничала, и никогда я не видел ее веселой.

Так мы и жили с ней до тех пор, пока в 1948 году, возвращаясь из Сочи, не встретили Татьяну Васильевну. Ехал с нами в одном купе бывалый полковник. Разговорились о воине. Леля внимательно слушала, потом вдруг расплакалась и убежала в коридор. Я знал, что в таких случаях надо оставить ее в покое.

Но попутчиков поведение Оли страшно взволновало, и пришлось все рассказать.

— Когда я закончил свой печальный рассказ о дочери, сыне и жене, — продолжал Иван Петрович, выпуская густые кольца дыма, — женщина, которая была нашей второй спутницей, вдруг подняла на меня пристальный взгляд, переспросила: — В вышитой рубашечке, с незабудками?

— Да, да, — живо подтвердил я. — С незабудками и инициалами С. Н. — Саша Николаев. — Встревоженный предчувствиями, я засылал ее вопросами.