Трудная любовь - [16]

Как-то уж летом гляжу на моей супруге новое платье, видно, что дорогое и покрой городской. Знаю, нет у нас больших денег таких.

— У кого денег заняла, когда купила? — спрашиваю ее.

Она как расхохочется мне в лицо:

— Дурак ты, Тиша, не то бы у нас еще было, если бы умел ты своим положением пользоваться. Это мне Пыхтин подарил за то, что ты ему рекомендацию в комсомол давал.

Я тогда хоть и дураком был, а нутро мое честным, крестьянским осталось, и таких дел за мной не водилось. Рекомендацию Сашке я дал по простоте, за друга считал, не разглядел вовремя. Не стерпел я слов Зинаидиных и избил ее, а платье велел назад отдать.

Вечером уехал я на два дня в район. Неспокойно на душе, стыдно, что жену беременную избил. Зинаида уж пятый месяц дохаживала. Не вытерпел, вернулся домой на день раньше. Приехал ночью, перелез через забор, чтоб ее не будить. Гляжу, сквозь ставень свет пробивается.

«Не спит, — думаю, — небось, плачет, ждет меня, молода еще и родных никого нет». Так мне ее стало жалко, и будто кто меня к окну подтолкнул. Осторожно приоткрыл створку, взглянул и обомлел: на столе полное угощение, а рядом с Зинаидой сидит Сашка Пыхтин. Целуются. Смеются оба.

Такое во мне бешенство поднялось, увидел тут, какой я дурак, какую глупость сделал, выстрелил в окно и ушел в контору ночевать, там и жить остался. Жалел потом долго, что не попал в них. Вспомнил тут Христиньку да мать, а не знаю, где их искать: куда ушли, никто не знает. Как-то приехал в волость на собрание и встретил там из Огневского знакомого.

— Христина Кондратьевна у нас лесником работает. Мать твоя с ней живет, — говорит он мне.

— Как они там? — спросил, а у самого внутри так и жжет.

— Ничего, сын у нее родился.

— От кого? — от неожиданности сердце во мне остановилось.

— Не знаю. Большой уж, месяцев восьми.

Всю ночь я не спал, считал, высчитывал, выходит — мой ребенок. Не стало мне покоя ни днем, ни ночью: больно обидно, что Христина мне ничего не сказала. Мучился, мучился, не выдержал, пошел к ним. Сам знаешь, от Багаряка сюда десять верст, а и не заметил, как пробежал.

Подошел к сторожке, дверь отворена. Заглянул в избу — никого, только в зыбке мальчонка лежит, кулак сосет, гулькает чего-то по-своему. Бросился к нему, разглядываю: глаза у него темные, волосы светлые, из кольца в кольцо — ну, весь в меня! Такая у меня к ребенку нежность и любовь объявилась, хоть кричи. Хотел я его на руки взять, а он как заплачет. Наклонился я над ним, дыхнуть не смею, глупость свою проклинаю. Слышу, в сенцах ведро громыхнуло, обернулся — в дверях Христина стоит. Лицо белее снега, руками так вцепилась в косяк, что ногти побелели.

— Зачем пришел? Мамаши дома нет. — Голос глухой, а говорит спокойно.

Кинулся я к ней, прощенья прошу, а она словно каменная. Одни глаза живые, вижу по ним, что любит меня по-прежнему. Стоит она передо мной, как камышинка качается, такая родная, а недоступная. Прошу ее:

— Дите пожалей, ну, ошибся я. Хочешь на колени встану!

— Не надо, бог тебе простит. Дите жалеть нечего, не твое оно, — говорит, а по щекам ползут слезы, крупные, словно град.

— Ступай к жене; если человек, живи по-семейному и мне не мешай.

Меня ее слова будто кипятком ошпарили. Иду обратно и опять считаю, высчитываю — выходит, мой мальчонка, да и сердце правду чует. И радостно мне, что сын есть, и горько, что потерял я свое счастье и заслужить не знаю как. Всю обратную дорогу раздумывал я над своим житьем-бытьем. В Багаряк возвращаться сил нет, хоть и Зинаида с Федькой оттуда уехали. Христина не примет, пока в любви моей не уверится, пока не докажу ей, что я человеком могу стать.

Приехал в райком и рассказал все по чистой совести. Они и сами хотели меня вызвать, дошел до них слух о моем распрекрасном поведении. Ну, поругали крепко, а согласились, что лучше мне пока уехать, и послали на нею зиму лес заготовлять. Валю сосны, каждая в три обхвата, а Христина с Алешкой из головы не выходят. Один раз так задумался, что чуть не придавило, да хорошо дружки вовремя заметили, оттолкнули меня от беды. Пуще прежнего затосковал я после этого, не стало мне жизни без Христины с Алешкой. Написал я тогда своей матери письмо и все заработанные деньги выслал.

Она сразу мне ответила да теплые носки с рукавицами отправила. Все простила старуха — мать ведь. Вот, бывало, дождусь, когда все в бараке заснут, достану носки с рукавицами и любуюсь ими: по работе видел, что Христя их вязала, а сам все сочиняю, что ей при встрече скажу. К весне решил домой вернуться. Вдруг в феврале приходит от матери телеграмма: «Приезжай быстрее. Христя при смерти».

Я и утра не стал ждать. Едем с одним парнем, тайга глухая кругом, темень, лошадиного хвоста не видно. Парень все по сторонам глядит, волков боится, а у меня одна мысль в голове. «Только бы не умерла без меня, хоть бы еще один раз голос ее услышать, прощенья вымолить».

Не помню, как до Огневского добрались. Вошел в избу, смотрю, мать у печи возится, Алешка около нее, а Христины нет. У меня в голове зашумело и ноги подкосились.

— Христя где?!

Старуха слезы вытирает, а глаза у самой счастливые, так и светятся.