Трудная книга - [41]

Одиночество усиливало мою дикость, застенчивость, и, по-видимому, из-за него я рано пристрастился к чтению.

В школу я пошел семи лет. Писать, читать и считать я уже умел и поэтому интересного в этом хождении ничего не видел. Мой первый учитель, Николай Федорович, был груб, частенько приходил на уроки пьяным и даже дрался.

Мальчишки меня не любили не за мои недостатки, а скорее за то, что я жил другой, неизвестной им жизнью. Для деревни того времени я был сыном богатых родителей; приличная одежда и обувь, завтрак, который я приносил в школу, легкость, с которой я учился, усиливали неприязнь сверстников. Но меня неудержимо влекло к ним, и за каждый дружеский жест я, не задумываясь, отдавал все свои детские сокровища. Для того чтобы походить на всех, я по дороге в школу прятал под елью свои новые ботинки вместе с пустой бутылкой из-под отданного собаке Тузику молока, а возвращаясь, надевал, удивляя мать грязными ногами. И тем не менее драться приходилось каждый день, за что в школе получал наставления от учителя, а дома — нотации от матери и немногословные внушения от отца.

Во внешних событиях я уже разбирался: помню раскулачивание, организацию первого колхоза, непонятное слово «торгсин», карточки, боны и конскую колбасу.

В 1932 году мы переехали в совхоз. Вместо прежнего одиночества, я оказался в шумной компании мальчишек, от которых ничем не хотел отличаться, и всем своим поведением как бы возмещал упущенное за годы жизни на хуторе.

Мать я по-прежнему избегал, а отцу, как всегда, было некогда; у него в голове были «интера», АМО, коленчатые валы, посевные кампании… Меня замечали, когда я выкидывал очередной трюк, ругали, делали внушение, но, как правило, не убеждали. Взаимного понимания и взаимного доверия между мною и родителями не было. Я жил своей, обособленной жизнью, в которую никого из посторонних не допускал, а родители были посторонние.

Приятели, как правило, были из числа тех, с которыми мне не рекомендовали и даже запрещали водиться, а «хороших» я презирал только за то, что мне их навязывали; этим я как бы мстил матери, от которой все более и более отдалялся.

Школа была обязанностью, которую нужно принимать как лекарство. Но принимать не хотелось. Школа отнимала время от книг, которые я читал запоем.

Хотелось быть взрослым, сильным и обязательно смелым. Хорошим ростом и незаурядной физической силой я наделен был природой и поэтому всех сомневавшихся убеждал в кулачных драках; желание быть взрослым выразилось в том, что курить начал лет с двенадцати, — это было источником многих неприятностей и в школе и дома. Со смелостью было хуже, хотя представление о ней у меня было довольно своеобразное. Я боялся высоты, собак, в драках — ножа… но никогда даже себе не сознавался в этом и всегда шел навстречу своему страху: лазил по карнизам и деревьям, прыгал с трамплинов, дразнил собак, в драках лез на нож, ходил ночью на кладбище. Все это создало мне не совсем лестную репутацию: меня боялись, детям из «порядочных» семей со мной запрещалось дружить, со мной беседовали учителя и т. д. Это злило, и я снова делал все вопреки советам взрослых, хотя делать так не хотелось.

В глубине души я сознавал, что все это ненастоящее, многие мои младенческие поступки были противны мне, и втайне я их стыдился, так как они не всегда согласовывались с образом моих мыслей и желаний. Я постоянно был в конфликте с самим собой и, что бы ни делал, всегда был недоволен.

В школе считался способным учеником. Не знаю, был ли я им на самом деле, но учился неровно и без особого энтузиазма, хотя, по-видимому, без особого труда мог бы учиться отлично. Схватывал я все быстро, но, однажды запустив математику, так до конца и не смог одолеть эту науку, объясняя неуспехи своей нелюбовью к ней.

К шестнадцати годам мой характер несколько выровнялся, я стал больше задумываться над своими поступками, анализировать их и согласовывать с общепринятыми нормами поведения и морали. Я знал свои слабости и старался никогда не вступать в компромисс с ними.

На смену Жюль Верну пришли А. Чехов, Л. Толстой, А. Гончаров, М. Горький, А. Фадеев, М. Шолохов… Любовью к литературе я многим обязан Ольге Александровне Делициной, ее преподаванию. До настоящего времени я сохранил к ней глубокое уважение и любовь тех детских лет, хотя она и не догадывается об этом.

Физического труда не чуждался и даже находил в нем удовольствие: я косил, пилил, умел пахать, в летние каникулы корчевал в совхозе лес, разгружал железнодорожные вагоны и т. д.

Нашу советскую идеологию и мораль принимал беспрекословно, на веру, как есть, не раздумывая. Мечтал о подвигах, о большой, настоящей любви и настоящей работе.

Учебу закончил за несколько дней до войны, а на восьмой день после ее начала ушел защищать Родину. В огонь войны вошел прямиком из детства, переступив пору юности, и неповторимые годы ее исчезли навсегда.

Мечтал о подвиге. Но подвигов не совершил, это было главным огорчением. Война была повседневным, будничным, тяжелым трудом, и он, этот труд, стал моей внутренней потребностью, частью моего «я».

Было трудно: лишения, голод, гибель товарищей. Но была здоровая, спаянная вековыми традициями русских моряков морская семья, была настоящая, суровая «мужская» дружба. Эта семья стала моей семьей, ее традиции — моими традициями. Отдых был вынужденным, в лазарете, куда попадал трижды. Несколько раз правдами и неправдами отказывался от учебы: боялся, что война закончится без меня. Перед нами был враг, и его нужно было уничтожить или погибнуть. Это была цель нашего народа, она стала и моей жизненной целью. Все было ясно и просто».