Трудная книга - [25]

В результате его прежняя, безграничная и, видимо, глубоко эгоистическая нежность к матери начала таять, он стал все больше и больше отходить от нее, от семьи и примкнул к подвернувшимся, как обычно, «дружкам» и вместе с ними пошел на преступление. Атмосфера безрассудной любви, всеобщего обожания, преклонения и угождения, в которой он вырос, подточили его, видимо, и без того слабую, податливую волю, обезоружили его перед лицом зла, и он сдался почти без всякой борьбы. Больше того, добро, которое, в лице матери, пыталось противопоставить себя этому злу, он принял за своего врага, и это ускорило и усугубило его падение. Так любовь погубила человека.

А вот пример другой, обратный.

Ко мне обратился с письмом один паренек, осужденный за насилие. Он утверждал, что никакого насилия не было, что все происходило «по согласию» и девушка оклеветала его, когда он отказался на ней жениться. Надо сказать, что фактов подобного рода бывает немало, но так как вся история эта настолько грязная, поганая, то я, не дочитав даже письма, ответил на него официально-сухо, хотя, по существу, и правильно: «Я, как писатель, не обладаю никакими особыми правами и полномочиями в делах судебного характера и потому ничего обещать вам не могу».

Вскоре я получил от него письмо, полное упреков, жалоб на несправедливость суда и жестокость закона, письмо, исполненное отчаяния и безнадежности, с угрозой самоубийства и т. п. Но все это меня не смутило, а, наоборот, подзадорило.

«Ваше второе письмо я получил. Оно полно отчаяния, но отчаяние — плохой советчик в жизни. Конечно, ваше положение тяжелое, но ведь и преступление не легче. По правде сказать, я только сейчас, после вашего второго письма, сумел дочитать до конца первое: слишком в нем много такой грязи, о которую не хотелось мараться. Вы меня простите за эти слова, я не белоручка и имею дело с разными судьбами и разбираюсь в них, но разбираться в ваших встречах с девушкой, которая вела такой же беспутный образ жизни, как и вы, разбираться, простите, что было по согласию, что не по согласию, мне было противно и противно говорить об этом сейчас. Я не могу и не хочу в этом разбираться, это сделал суд. А какие же можно предъявлять претензии суду, если сама девушка назвала вас там насильником? Если она вас оклеветала, кто же это может доказать, не водитесь черт знает с кем, умейте разбираться в людях, учитесь этому. А для этого самому надо быть чище и выше.

Отсюда вытекает мой человеческий и даже отеческий совет. Оглядите свою прошлую жизнь, поймите ее грязь и безобразие и работайте над тем, чтобы перестроить себя, это — задача вашей жизни. Таким, каким вы были, жить действительно нельзя и не следует, с этим я согласен. Это голос здоровой человеческой совести. Но я уверен, что, если вы сами об этом думаете, значит, совесть у вас еще есть. Укрепляйте ее, развивайте и выходите на волю чистым и честным. Срок у вас, конечно, большой, но здесь ничего не поделаешь: закон есть закон. А поэтому не будьте малодушны, не впадайте в отчаяние и начинайте работать над собой, жизнь ваша еще впереди».

По правде сказать, я был уверен, что парень теперь окончательно разобидится и больше я о нем не услышу, и вдруг письмо:

«Вашим ответом я доволен. Вы еще раз напомнили, до какой низости я опустился. Да, я уверен, что буду человеком, но это пятно в моей жизни ничем не сотрешь. Разрешите писать вам в год одно-два письма, хочется описать, что сделает с моей жизнью лагерь. О своем деле я не напомню никогда. Работаю добросовестно, нарушений нет. С первого сентября иду в школу, в десятый класс, — все силы на учебу. Не могу описать, но еще раз хочу сказать, что ваш ответ пришелся мне по душе. Благодарю. Желаю всего хорошего».

Но парень не сдержал слова, он написал мне не через год, а через месяц.

«Работаю слесарем-монтажником, ребята-товарищи выбрали меня в совет коллектива отряда, работаю хорошо, норму перевыполняю, нарушений нет. В свободное время читаю художественную литературу: Чехова, Бальзака, Горького. Что вы посоветуете еще прочитать? Напишите».

Что же, значит, получается? Гнев во имя добра, оказывается, тоже добро. Первое письмо, по существу правильное, ничем не обидное, но формальное и сухое, вызвало у человека упреки и взрыв отчаяния, а второе, очень строгое, суровое, жесткое, звучащее почти как приговор, но написанное от души, привело совсем к другим и совершенно неожиданным результатам: у парня «прорезался характер».

А в этом самое главное, самая основная цель воспитания, его, как говорилось выше, критическая точка — «искра́», пробуждение нравственной личности. Это же является и необходимейшей составной частью нашего, социалистического гуманизма: не только жалеть и не просто жалеть, успокаивать или прощать, но и требовать, хотеть и вызывать в нем, в самом человеке, «хотение» быть лучше. Это значит, что, может быть, и жалея его в случаях нужды, помогая и поддерживая, всемерно в то же время развивать собственные силы человека, его собственную духовную активность, его собственное устремление «вперед и выше», к горящему перед ним коммунистическому идеалу.