Трудная книга - [184]

Нравственность — это что-то высшее, отнюдь, конечно, не небесное, как пытается обыграть эту высоту религия, нет, самое что ни на есть земное, но среди всего земного высшее и, не будем бояться этого слова, духовное. Духовное опять-таки не в религиозном, а в том глубоко человеческом смысле, когда порожденное земным бытием сознание приобретает самостоятельность и начинает действовать уже как новая, особая и объективная сила, даже как материальная сила. Это не земное отражение «высшего», а, наоборот, «низшее», поднявшееся до «высшего», до самых высоких высот сознания. Это голос вершин, до которых дорос человек. Пусть корни копаются где-то вглуби и тем делают свое глубинное дело; здесь, наверху, вершины ведут свою «духовную» речь на высоких, возвышенных нотах — вершина с вершиной.

Они живут в единстве — и «корни», и «вершины», и труд, и экономика, и нравственность. Пусть труд в его первоначальном, элементарном, вернее сказать, абстрагированном смысле — это отношение человека к природе, воздействие на нее и подчинение себе, но в реальной жизни он немыслим вне общественного бытия. Пусть нравственность выражает отношение человека к человеку, к людям, к обществу и отношение общества к человеку, но в реальной жизни система нравственных отношений не существует вне трудовых связей людей. Это бесспорно. Но также бесспорно и то, что труд сам по себе, не освещенный нравственным сознанием, теряет свою моральную и, следовательно, воспитательную ценность. Именно нравственность делает труд осмысленным, творческим, настоящим трудом. Бесспорно и то, что, если применить, как это говорится в геометрии, метод наложения, границы понятия «нравственность» будут шире границ понятия «труд». Дружить или не дружить, любить или не любить, жениться или разводиться, когда разводиться, почему разводиться, уважать стариков или не уважать, драться или не драться, лгать или не лгать, быть хитрым или прямодушным? Я не знаю, через какие отдаленнейшие логические инстанции можно свести эти этические вопросы к трудовым и производственным отношениям.

Почему в одних и тех же условиях один стремится использовать каждую минуту только на дело, только на пользу обществу, а другой живет для себя? Почему один может быть пять суток голодным, а не возьмет лежащим рядом чужой кусок хлеба, а другой лезет в карман, в квартиру и убивает спящего человека? (А ведь настоящий охотник никогда не убьет спящего зверя.) Почему один переживает чужое горе как свое собственное и не может мириться с несправедливостью, а другой сам любого обидит и спит сном праведника? Почему один, с высшим образованием и с высоким окладом, творит преступление, а другой, малограмотный и кое-как живущий, не допускает даже мысли о преступлении?

Все это вопросы нравственности, и так ли легко и очевидно они укладываются в школьно-прямолинейные формулы мысли и такие же прямолинейные закономерности?

Оказывается, в том, как ты понимаешь человека, как понимаешь себя, как ставишь себя по отношению к другому, в той степени участия, всякого участия в жизни людей, в той степени личной ответственности за эту жизнь и за свою собственную жизнь, за ее достоинство, в определении смысла и сущности своего существования, в понимании своего долга перед обществом, то есть во всей твоей нравственной концепции, находит свое почетнейшее место и труд, как одна из важнейших и решающих сторон твоих общественных отношений. Возьмем Николая Островского: он написал книгу, произвел определенный труд. А если бы он не написал книгу, не было бы у него для этого необходимого таланта и возможностей, но он прожил бы такую же жизнь, и о его нравственном подвиге написал бы кто-то другой, или просто он своей выдержкой и оптимизмом поддержал не миллионы, а пусть даже считанные единицы окружавших его людей, разве его нравственный облик от этого снизился бы?

А другой по своим физическим данным может горы ворочать, но загляните ему в душу…

Вот предо мной письмо. Мне не хочется приводить его полностью, настолько оно тяжело и безрадостно. Пишет не преступник, нет, пишет обыкновенная девушка, дочь отца-матери, внешне, как говорится, вполне «благополучная», но внутренне… Она и учится, и работает — тоже как будто все в порядке. Но ей очень трудно, ей все так надоело, и не видит она ни в чем ни смысла, ни радости: «А все зачем? Чтоб заработать кусок хлеба и съесть? Я возненавидела работу и думаю, как мал промежуток до следующего рабочего дня».

А вот другое, совсем другое. Пишет молодая женщина. С шестнадцати лет она начала работать, без отрыва от производства окончила медицинский институт, стала врачом, вступила в партию и жила полнокровной трудовой жизнью советского человека. Потом муж ее, офицер, окончил военную академию, получил новое назначение, и она вынуждена была поехать с ним. Но там, на новом месте, она не может найти работу, штаты укомплектованы.

«Но я не хочу быть только офицершей, — протестующе пишет она. — У меня есть и свое звание и свое призвание. Я очень люблю свою специальность и вообще не могу без труда сидеть дома и только. Я хожу, обиваю пороги, прошу, чтобы мне разрешили работать без зарплаты, но мне и этого не разрешают, говорят: нет такого приказа». (Какая, кстати сказать, дикость: нет приказа!)