Трудная година - [51]

— Я больше не могу ждать,— стонет балерина.

— Сейчас, сейчас! — брызжет на нее слюной «князь»,— Дальше! Прошу дальше! Надеюсь, что больше никого... Станьте плотней! Раз, два, три...

Вера выходит. Здесь нечего делать. На широких, залитых солнцем ступенях она на минуту останавливается. Перед нею — цветущие липы... И вдруг ей кажется, что громада построенного по ее проекту здания как бы держит ее, не пускает, невидимые нити протянуты между этим зда­нием и ею, и она не может вот так просто уйти отсюда. Вера проходит в глубь сада и опускается на лавочку. Еще раз оглядывает свое создание... Запах липового цвета, тон­кий, едва уловимый, наполняет воздух.

— Вера Васильевна...

Перегуд опускается рядом.

— Дайте ключ... до вечера я должен побыть у вас... Воз­можно, меня видели с ними... Я завел голубочков на ры­нок... там, в еврейских трущобах... Ну, в бывшем гетто... Одного прикончил ножом, а второго пришлось руками... — Он подносит свои руки к глазам, разглядывает их с неко­торым сожалением.— Товарищ Игнат сказал сделать над­пись. Я написал: «Смерть тем, кто служит немцам!..» Так ничего?

Он с минуту молчит. Вера берет его руки и пожимает их.

— Пойдем, Сымон...

Она поднимается, но он остается сидеть. Красивые бро­ви его недвижимы. И глаза потуплены.

— Однако тог, что ножом... мне как-то и жаль... Он сын инженера... Знаете, его отец повесился месяца два тому назад... А, черт!.. На всякий случай надо переждать у вас... Мы решили сделать еще несколько таких «подарков» немцам.

— Пойдем, Сымон...

Он наконец встает. Идут молча. Тихо. Только где-то немец распевает: «Сегодня Германия наша, завтра — весь мир!..»

— Как хорошо цветет липа... Двадцать шесть лет про­жил, а не замечал... Это... товарищи мне открыли глаза на красоту! И ничего... я выполню приговор и над этой... Нельзя, чтобы красоту жизни точили зловонные черви!

А Вера думала: еще бы раз взглянуть на театр...

Тем временем в подвале гестапо запуганный человек в исполосованной полицейской форме измученным голосом рассказывал все, что ему было известно про «полицейско­го» Дробыша, про Игната, фамилии которого не знал, про семью Феофила, про то, что с ним держит связь некая вы­сокая красивая женщина... Он не так много знал, этот отвратительный, безвольный тип, однако и то, что он гово­рил, было очень важно... В тишине хлипкий голос звучал как капли воды, что падают, падают на каменный пол.

— Ну, как? — с нескрываемым удовольствием спраши­вает Рихтер у оберста Фихтенбауера.— Я вам говорил, шеф, что надо постепенно, не спеша, помаленьку... А потом — когда станет все известно, ударить в лоб. Надо дать этой женщине талон... немного материала... мануфактуры, как она говорит. А этого выпустить. Сейчас же. Немед­ленно. Теперь он наш.

При других обстоятельствах обер-лейтенант не позво­лил бы себе такого фамильярного тона по отношению к оберсту. Но теперь, когда «высокая особа» на его стороне... Оберст молчит. Так молча они поднимаются по ступеням — оба высокие, длинноногие,— а навстречу им движется тре­тий гигант — оберст фон Гельмут. В руке он держит бу­магу, он машет ею перед глазами этих двух и ничего, ничего не может выговорить от бешенства. Рихтер берет бумагу. Читает:

— «Смерть тем, кто служит немцам!» Что это?

И тем не менее Рихтер потребовал: освободить полицей­ского, приказать, чтобы за ним следили, чтобы каждый его шаг, каждая его встреча фиксировались...

Вечером хлопца выпускают из страшной камеры.

Он опять под звездным небом. Опять легкие жадно дышат вольным воздухом, что пахнет липовым цветом. Горит после побоев тело... Но что из того? Заживет! Могло быть и так, что он не почувствовал бы этой сладкой боли. Слад­кая боль! Она только сильнее убеждает, что он жив, что он свободен...

А какой ценой куплено право жить?

И какой она будет — эта жизнь?

Хлопец шагает ночью по пустым улицам, ощупывая в кармане пропуск... Тишина нарушается лишь криками ча­совых. Куда идти? В казарму? Нет, нет! К хозяйке. Там он разузнает про Дробыша... Дробыш ему нужен!.. Зачем? Чтобы рассчитаться за право жить?

Он толкает ногой дверь. На столе лампа. На кровати — хозяйка.

— Добрый вечер, хозяйка! А где Василь?

Молчание.

— Уснула, а двери забыла запереть... Тебя напугали мои дружки? А меня ты напрасно приплела к этой истории, хозяйка. Я же и сам не знал, что Василь здесь мудрит. Помнишь, я приходил к тебе лишь один раз, когда он нани­мал квартиру.

Молчание.

— Да проснись ты! Дай мне воды, чтобы обмыть хоть лицо....они бьют по лицу... сволочи... Я — живой, тетка, и на том спасибо. Слышишь?

Молчание. .

— Слушай, ты...

И вдруг он замечает, что женщина мертвая... На груди листок бумаги: «Смерть тем, кто служит немцам!»

Парень бежит из хаты. Ему кажется, что звездное небо, потеряв извечную свою устойчивость, срывается и падает вниз, все ближе и ближе, звезды превращаются в огненные шары, скоро они ударятся о землю, и земля, города на ней, села, леса, люди и звери, и он сам, живой, вольный, жад­ный до счастья, будут уничтожены этим столкновением миров...

Глухая боль, которую парень чувствовал с того време­ни, как его ударили сапогом в низ живота, теперь обостря­ется и мешает бежать. Но еще шаг, еще,.. Он должен оты­скать в этом настороженно-притихшем городе Дробыша, чтобы сказать ему... Рот наполняется кровью — теплой, со­леной... Парень сплевывает ее раз, другой — тщетно... И тают силы... Еще шаг, два, три шага...