Трудная година - [40]

В сущности, у Терешко не было особой причины вы­ражать недовольство «политикой» «батьки Рудольфа» — составной частью этой «политики» были и Терешковы идеи, только они, эти идеи, были прокорректированы ди­рективами гестапо. Теперь, увидев Рудольфа, Терешко имел возможность отметить, какую пользу принесла «батьке» его деятельность на новом поприще: в кабинет вошел гладкий круглолицый человек с аккуратной седо­ватой бородкой клином, в добротном кожухе, надетом на армейский китель, в папахе, лихо сдвинутой на левый бок. Держался он с достоинством, в главах уже не было преж­него голодного блеска, он смотрел на «высокую особу», как кот смотрит на хозяйку, когда знает, что после вкус­ной еды та почешет ему за ухом. «Валентин» спросил у Рихтера, были ли приняты меры для того, чтобы приезд Рудольфа в гестапо не был замечен. Ответ был положи­тельный. Однако Терешко почему-то подумал, что Рудоль­фа боятся скомпрометировать — не то что его, Терешко...

— Мы довольны вашей работой,— пропел первую фра­зу своей арии «Валентин»,— но нам бы хотелось больших результатов. Вот видите...— Он опустил глаза, и вслед за ним взгляды всех присутствующих устремились на бума­ги, разложенные на столе.— Итоги вашей работы, особен­но «партизанского батьки».— Он усмехнулся и, наверное, задрыгал ногами, которые не доставали до пола.— Первые списки людей, которые не хотят работать с нами. Однако этого мало. Партизанское движение в... э-э... в области крепнет и крепнет, мы уже вынуждены посылать италь­янцев, чтобы... А наши солдаты используются в специаль­ных отрядах... Мы будем карать и, разумеется, в пер­вую очередь — по этим спискам. Продолжайте свою дея­тельность, э-э... пан Рудольф. Я заверяю, что господин Розенберг, а через него и наш великий фюрер будут знать о вас...— «Высокая особа» даже сделала попытку припод­няться при этих словах...— А вот город?

Он смотрел на «трех мушкетеров» — Гельмута, Фихтенбауера и Рихтера, которые в его глазах воплощали в себе чистоту немецкой нации, а те остолбенели, как на параде. Потом медленно перевел взгляд с немцев на... э-э... белорусов. Белорутения? Что такое белорусы? «Князь» судорожно приподнял руку и закрыл ладонью обвислую губу, точно испугавшись, что она может отвалиться со­всем. А Терешко... Справедливости ради надо отметить, что в душе у него шла борьба: молчать или... не молчать? На какое-то время в нем проснулся Гамлет: промолчишь, значит, окончательно попадешь в руки этих чужаков, ска­жешь — может кончиться худо. И холод страха, возник­нув где-то внутри его сухого тела, выплыл на загорбок и растекся по спине и по груди...

— Культура культурой, а сейчас — война. И что такое ваша культура? Букашка. Воробей чирикнет, и букашки нет. Два года мы следили за вашими экспериментами. И что же? Предприятия не работают, на транспорте — аварии, которые стоят нашей армии очень и очень дорого, интеллигенция... Э-э... где ваша интеллигенция? Мы вам оставляем все, что есть, и газеты, и кино, и библиотеки... Но мы хотим, чтобы вы помогали нам заставить город и село служить нам. Вы хотите что-то сказать?

— Я литератор,— хрипло сказал Терешко.

— Тем легче мне с вами разговаривать...— На лице опять появилась ласковая улыбка.— Мы поручаем вам организовать массовый союз... чтобы в него вошла вся мо­лодежь... Мы имеем такую практику. Гестапо — это геста­по, но не всюду гестапо может проникнуть. Я, видите, разговариваю с вами, как немец с немцем. Мы, понятно, можем обойтись и без вас. Но — позже. Теперь же нам нужны силы, чтобы осуществить новое наступление и за­ставить советские войска капитулировать... В последний раз! Нам надоело чувствовать себя, как в крепости.

Он взял карандаш и нарисовал на бумаге квадрат. После паузы добавил:

— Идею сепаратизма... э-э... оставим для баранов... А меж собой будем одной душой...— В этом месте голос его зазвенел.— Всю молодежь города — в Союз! Союз помощи, Союз дружбы. Тогда никто не вывесит флаг, никто не снимет охрану возле цейхгауза... — Лицо его вдруг начало бледнеть, губы дрогнули, будто воротник сдавил ему горло и стало не хватать воздуха.— Преступники найдены? — Он обращался к полковникам, а те молчали.— Найти. Найти! И колючей проволокой... Все обнести колючей проволокой! Каждое наше учреждение, казарму, дом, склад... все обнести колючей проволокой! — Голос его уже не звенел, а срывался, на фальцет.— Под носом у нас снимают охрану, заходят в цейхгауз и берут все, что им нужно! Взрывчатые материалы, оружие! Как вы на это емотрите? — Теперь он смотрел на Терешко, будто это он был тем неизвестным преступником, который организо­вал смелую ночную операцию, неопределенные слухи о которой вот уже три дня ходили по городу. Теперь он походил на питона, который нацелился на свою жертву и вот-вот проглотит ее. Страх еще долго не покидал Те­решко.

И полчаса спустя, выходя из кабинета, Терешко думал о том, что крепость уже не крепость, если вслед за листовками, флагом на колокольне, взрывом на электростинции, уничтожением состава с комбинатовским оборудованием чья-то смелая рука взяла оружие с немецкого склада. На кого направляется это оружие? Только ли на немцев? А может быть, и на него, Терешко? Он слишком заметная личность...